Тайны Ракушечного пляжа - Мари Хермансон

— Да, знаю, — сказал Йенс. — Мама часто рассказывала о своем детстве. А когда я пытался представить ее ребенком, я представлял голову взрослой мамы на туловище маленькой девочки. С маленьким туловищем все было ясно, а вот вообразить другое лицо я просто не мог.

— Для начала надо повзрослеть самому, — сказала я. — Испытать огромные изменения, происходящие с твоим телом и личностью, и только потом начинаешь понимать, что другие тоже меняются. А все, что я рассказывала мальчикам, было для них полной абстракцией. «На этом пляже я сидела и копалась в песке. Тот черный камень был замком, и я рыла вокруг него ров», — и так далее. Думаю, им это доставляло столько же радости, сколько осмотр рунических камней и захоронений викингов. Меня тоже совершенно не интересовало, что было до моего рождения. Это казалось каким-то нереальным. Так что я предвидела их реакцию. Поэтому у нас была запланирована еще и рыбалка. Мы взяли с собой спиннинг Юнатана. Увидев собственную дачу, я ее не узнала. Она так изменилась. Там все перестроили. Участок разбили на куски. На них появилось несколько новых домиков. Но, подойдя к вашему дому, я расчувствовалась. Словно он и был истинным домом моего детства. Ты знаешь, что я всегда мечтала быть членом вашей семьи?

Его темные брови удивленно взметнулись.

— Почему?

— Не знаю. Не из-за того, что вы были знамениты, ничего подобного. Просто у вас было прошлое. Наследие.

— Так ведь и у вас тоже. Наследие есть у всех семей. Хоть и разное.

— Но я никогда не чувствовала родства с наследием моих родителей. Все казалось мне чужим. А когда я попала к вам, то сразу ощутила: это мое. Одно время я мечтала найти документ, доказывающий, что мы с Анн-Мари близнецы. Как будто Карин и Оке сразу после рождения отдали меня приемным родителям.

— Как тебе такое могло прийти в голову?

Йенс поставил рюмку и принялся пристально меня разглядывать.

— У детей часто рождаются подобные фантазии. Разве это не нормально? Сомневаться, что ты действительно ребенок своих родителей? Это просто своеобразный процесс освобождения. Моя мечта была приятной и в то же время приносила известную боль. Ведь если они действительно отдали меня, то почему? И почему оставили себе Анн-Мари, а не меня? Напрашивался лишь один ответ: я им не подходила. Они оставили Анн-Мари, поскольку она была симпатичнее, веселее и лучше.

— Ульрика, скажи на милость, откуда ты такое взяла?

— Откуда все обычно берется? Естественно, изнутри. Ну, просто у меня было такое чувство. Я ощущала сильнейшее родство со всеми вами. Ваш интерес к культуре и общественной жизни. Ваше умение спорить и беседовать. Связывать воедино большое и малое, видеть логику существования. У меня дома ничего подобного не было. Мы так никогда между собой не разговаривали. У вас я обрела нечто очень важное. А потом все внезапно оборвалось. Вы исчезли из моей жизни. Пара открыток от Анн-Мари. Затем полная тишина.

Я говорила быстро, оживленно и сбивчиво.

— Думаю, с тех пор, сама того не осознавая, я все время искала вас. Ты знаешь, что я обставила свою гостиную, буквально скопировав ее с вашего дома? Мне это даже в голову не приходило, пока я не заглянула в окно, приехав сюда с сыновьями.

— Возможно, тебя это позабавит, — признался Йенс, разлив остатки вина, — но мне иногда хотелось поменяться местами с тобой. Когда я видел твоего отца, я думал, что он — самый обычный отец, которого можно, не стыдясь, посылать на родительские собрания. В нашей семье было много хорошего, ты совершенно права, и я очень благодарен за свои детские годы. Но, ради собственных детей, я твердо пообещал себе никогда не становиться знаменитостью. Быть сыном знаменитых родителей так противно. Все время казалось, что остальные знают о тебе больше, чем ты сам.

В старших классах у меня был учитель истории, который знал о папе с мамой все. Он прочел каждую книгу, каждую газетную статью, видел все телевизионные дискуссии с их участием. Естественно, он знал, что они симпатизируют левым, и то ли поэтому, то ли по какой-то другой причине, он их явно ненавидел. Например, когда мы изучали историю России, он, рассказывая о миллионных жертвах сталинского террора, мог как бы ненароком бросить мне: «Йенс, папа тебе об этом говорил?» Или намекал на какую-нибудь публичную дискуссию с участием отца, обращаясь ко мне так, словно я был в курсе дела, а я, естественно, ничего не знал. Папа с мамой никогда не разговаривали с нами о политике. Мне становилось стыдно. Я стыдился того, что не знаю, чем занимаются мои родители, того, что это явно было чем-то возмутительным, и того, что не могу за них вступиться.

А еще раньше в прессе горячо обсуждался какой-то фильм с сексуальными сценами, и папа, естественно, не мог не поучаствовать в этих дебатах. В своей статье он написал какую-то вызывающую фразу, употребив одно крепкое словечко и прекрасно сознавая, какую это вызовет реакцию. Он спровоцировал множество других любителей подискутировать, дебаты стали приобретать все больший размах, и то слово цитировалось повсюду. Это стало достоянием каждого школьника. В смысле, не содержание дебатов, а папино словечко. Девчонки говорили, что мой отец похабник. Как я мечтал, чтобы у меня был самый обычный папа, с самой обычной профессией. Чтобы я мог рассказывать остальным, чем он занимается на работе, а не слушать об этом от них. Ты меня понимаешь?

— Да, — ответила я. — Понимаю.

— А чем ты занималась потом? После того последнего лета? — поинтересовался Йенс.

— Училась в гимназии. Возможно, мне даже пошло на пользу то, что из моей жизни исчезла Анн-Мари. Раньше я тосковала по ней и с трудом переносила школу. А тут мне пришлось завести друзей в классе. В университете я тоже прослушала множество разных курсов. В конце концов, нашла, чем бы мне хотелось заниматься. Я написала докторскую диссертацию по этнологии о легендах, связанных с горными пленниками. Теперь продолжаю заниматься той же темой. Я ее немного расширила и сравниваю горные легенды с рассказами людей, которых якобы похищали инопланетяне. Мечтаю поехать в США, поскольку там зафиксировано множество таких случаев. Но с этим придется подождать, пока мальчики подрастут.

— Я не уверен, что понимаю, о каких горных пленниках идет речь, — признался Йенс.

И я стала рассказывать. Поскольку он вроде заинтересовался, я рассказала еще и несколько легенд. О царапинах на подоконнике. О заколдованном рудокопе. Если меня не остановить, я могу продолжать бесконечно. А Йенс не останавливал. Он сидел напротив в мерцающем свете и слушал. Когда последняя свеча догорела и его лицо скрылось во мраке, я умолкла. Было уже далеко за полночь.

Мы пожелали друг другу спокойной ночи. Йенс ушел обратно в бывшую спальню Карин и Оке, в которой он поселился, а я поднялась по скрипучей лестнице на холодный чердак и снова улеглась в постель Анн-Мари. Я включила электрический вентилятор, который выдал мне Йенс, и он сразу начал обдувать комнату теплым воздухом. Я долго лежала, прислушиваясь к его шуму, а потом уснула.

Есть одна история о горном пленнике, которую я не стала рассказывать Йенсу. Он ее и так знает. И я уверена, что все это время он только о ней и думал.