Тайны Ракушечного пляжа - Мари Хермансон

Он покачал головой и тихо улыбнулся. Не спрашивая меня, он наполнил рюмки.

— Нет. Мама ни разу и словом не обмолвилась на эту тему. Иногда я подумываю, а не забыла ли она, что у нее есть дом в Тонгевике. Она не приезжала сюда, наверное, уже лет двадцать. То лето 1972 года, когда ты тут жила, было последним, которое мы провели здесь все вместе.

Я попробовала вино:

— Я часто задумывалась о том, что сталось с Майей. Она научилась говорить?

Йенс отрицательно покачал головой:

— Нет. Так и не научилась. Ты, должно быть, знаешь, что мама с папой развелись. Папа переехал в Гётеборг. Он съезжался с Моной, разъезжался и снова съезжался, это происходило в несколько этапов, и в промежутках у него было множество женщин, но каждый раз он возвращался к ней. Пока не кончились даже эти отношения, и не остался один алкоголь. Все заботы о Майе легли на маму. Майя вдруг оказалась у нее единственным ребенком. Анн-Мари исчезла в США и больше не вернулась. Эва с Лис уже начали взрослую жизнь. Я пробыл дома еще год, потом закончил гимназию, получил кредит на учебу и зажил самостоятельно. Когда я переехал, дом в Бромме стал для мамы с Майей слишком велик. Мама продала его и купила квартиру на Кунгсхольмене. Она отказалась от постоянной должности в «Дагенс Нюхетер» и подписала контракт на работу в качестве внештатного сотрудника. Поначалу разницы почти не чувствовалось, ведь мама всегда много работала дома. Но у нее появилась возможность уделять Майе гораздо больше времени, чем раньше. Она ездила с ней по разным врачам и со временем добилась диагноза: аутизм. Не знаю, насколько он был верен. Но у Майи явно имелись какие-то отклонения, и их ведь надо было как-то назвать.

Майя отнимала у мамы все больше и больше времени. Ей платили пособие по уходу за больным ребенком, и она стала писать значительно меньше. Кстати, и газета «Дагенс Нюхетер» перестала проявлять к ней интерес. Мама писала в основном о религии, и пока дело касалось буддизма и примитивных религий, все шло нормально, но когда в ее текстах стало превалировать христианство, им это надоело. Газета разорвала с ней контракт, и мама обратилась к религиозным журналам. Те платили не так щедро, и мамино материальное положение ухудшилось. Впрочем, не думаю, чтобы ее это особенно волновало. Она была поглощена только Майей и размышлениями на тему религии. Как-то раз она занимала у меня деньги на путешествие. Они с Майей обычно ездили в южную Европу и посещали различные монастыри и священные места. Они путешествовали самым дешевым способом: автостопом и на поездах. Получали какие-то стипендии. Жили в монастырях и вместо платы за постой помогали по хозяйству.

Мама непрерывно искала способы помочь Майе. Одно время она возлагала большие надежды на какого-то гипнотизера. Он пытался вернуть Майю к грудному возрасту, когда она жила в детском доме в Бангалуре. Не получилось. Тогда он попробовал заставить ее вновь пережить то лето, когда она исчезала. Тоже не получилось. Ему никогда не попадался пациент, столь невосприимчивый к гипнозу.

Когда Майе исполнилось двенадцать, они переехали в Варберг. Мама узнала, что там есть какой-то врач, специализирующийся на аутизме и разрабатывавший эту тематику совместно с Варбергской больницей. Мама в него очень верила и завязала с ним близкое знакомство. Одному Богу известно, был ли у них роман или нет. Во всяком случае, в Варберг она переехала именно из-за него и поселилась в маленькой двухкомнатной квартире рядом с больницей. С Майей он все равно не добился никаких видимых результатов, хоть и описывал ее случай в отчетах. Через год больница отказалась от сотрудничества с ним, и он уехал в США. Думаю, он был обычным карьеристом. Но мама с Майей прожили в Варберге еще несколько лет. Скорее всего, они вели весьма замкнутую жизнь, что не шло на пользу ни той, ни другой.

Несколько лет спустя у мамы случился нервный срыв, и она попала в лечебницу для душевнобольных. Врач, с которым я тогда беседовал, сказал, что у нее депрессия с симптомами невроза. Майю тем временем отправили в приют, что в каком-то смысле дало маме несколько лет пожить спокойно.

— Где Майя теперь? — спросила я.

— Когда ей исполнилось двадцать три, она перебралась в специальный интернат. Там и живет. Думаю, ей там довольно хорошо. А у тебя-то, Ульрика, как дела? Кем ты работаешь?

— Я этнолог. Изучаю истории горных пленников. Развелась. И у меня два сына, одному шесть, другому девять. А ты?

Йенс засмеялся:

— Неужели ты уже все про себя рассказала?

— Могу потом продолжить, — ответила я, сделав глоток вина. — Насколько я помню, в гимназии ты специализировался на естественных науках. Это подготовило тебя к работе в рекламе?

— Ну сейчас, конечно. Мне дали много полезных знаний. Но в то время я, разумеется, вовсе не думал о рекламе, да и о карьере в области естественных наук тоже. Просто это направление было самым трудным. Мне хотелось посмотреть, справлюсь ли я. Потом я один семестр изучал философию, после чего поступил в Институт журналистики. Пока я там учился, я выпустил сборник стихов. Благодаря которому я угодил в довольно странную газетную статью.

— Вот как? А я и не знала, что у тебя вышла книжка стихов, — сказала я.

Меня удивило, что я это пропустила. Ведь обычно я прямо подскакивала каждый раз, как видела в газете фамилию Гаттманов. Но видимо, книга вышла в то время, когда я была полностью поглощена собственными делами.

— Пожалуй, не только из-за самих стихов. Вероятно, моя фамилия сыграла не менее важную роль. Йенс Гаттман. Сын Оке Гаттмана. Думаю, та газетная статья и решила мою судьбу.

— Как это?

— Кому-то в газете пришла в голову блестящая идея собрать элиту завтрашнего дня. Они задались вопросом: «К кому мы будем прислушиваться в будущем?» — и бросились выискивать молодежь, отличившуюся в самых разных областях. Нас пригласили в редакцию и тем, кто в этом нуждался, оплатили дорогу и гостиницу. Потом нас собрали вместе, сделали групповую фотографию и взяли у каждого интервью. Боже, такая была компания!

Он засмеялся.

— Например, робкая тринадцатилетняя девочка, сочинившая симфонию. Она не сказала буквально ни слова. Еще вспоминается коренастый девятнадцатилетний парнишка из Даларна, в котором увидели нового Юсси Бьёрлинга.[6]Отвечая на вопросы, он разгуливал взад и вперед, заложив руки за спину, и ворчал, как медведь.

Потом была невероятно самоуверенная девица — член молодежного союза Умеренной коалиционной партии, абсолютно уверенная в том, что станет первой женщиной министром финансов Швеции. Не премьер-министром, а именно министром финансов. Она знала идеальное решение шведских экономических проблем. Знала она идеальные решения и на все остальные случаи и молниеносно, четко, с холодной улыбкой парировала любые возражения. Ее невозможно было слушать без содрогания.

А еще… Господи, вот это было сборище… Еще там был новый Стенмарк[7]из Векшё. Ему было всего десять лет, и он каждую неделю ездил на склоны итальянских Альп. Слаломом он занимался с двух лет.