Выгон - Эми Липтрот

Приехав на Папей, я проделала тот же путь, что и отчаявшиеся пилигримы, которые смело отправлялись в трудное путешествие, чтобы побывать на этом святом острове. Он считался особым местом еще в эпоху викингов, в «Саге об оркнейцах» можно найти рассказ о том, как тело ярла Регнвальда перевозили на Папа-Уэстрей, чтобы захоронить.

Неужели Тридуана тоже гуляла возле этого озера? Мне интересно, как же себя чувствовала эта красивая молодая женщина, чьи энергия и вера были настолько сильны, что она решилась нанести себе такую рану. Ее романтический или, наоборот, целомудренный жест продемонстрировал такую верность своим убеждениям, что положил начало многовековому культу.

Нарушая тишину моей прогулки вокруг озера, над ним стремительно пролетает полевой лунь и вспугивает разнообразных уток и цапель, плещущихся в озере. Я чешу шрам на затылке. Мне кажется, будто я делала сальто назад, закрепив на талии специальный трос, и зависла в воздухе над трамплином. Я словно застыла между разных миров: физически я на Папее, а в мыслях – в интернете и в Лондоне, сопротивляюсь «духовным практикам», но так хочу избавиться от алкоголизма.

Люди, приезжающие на острова сегодня, в основном или чего-то ищут, или хотят от чего-то убежать. Чего я жду от этого ритуала? Думаю ли я, что, приехав сюда и решившись зимовать в одиночестве, стану лучшим человеком или вылечусь? Надеюсь ли на чудо? Если я правильным образом обойду вокруг озера, Тридуана избавит меня от зависимости?

Когда я двигаюсь, мне легче, ведь я иду вперед не только физически, но и ментально. Прогулки и плавание позволяют мне успокоить бурлящие в голове мысли. Морские заплывы всё лучше помогают избавляться от фоновой тревоги, которую я часто испытываю без видимой причины. Шок от холодной воды снимает психологический стресс просто за счет того, что телесный дискомфорт становится более актуальным. В каком-то смысле плавание можно назвать мягкой формой отцовской электросудорожной терапии.

Завершив прогулку, я иду вдоль мыса, а затем осторожно обхожу вокруг руин двух внутренних кругов, убеждаясь, что GPS-трекер правильно интерпретирует мой маршрут. Я записала в блокнот свою собственную «молитву третьего шага»: это было одним из заданий в рамках «Двенадцати шагов». В тех примерах, что я читала, упоминается Бог или мистические силы, в которые я не могу верить всерьез, но свою молитву я пишу так, как хочется мне. Поднимаю маленький камушек с мыса и начинаю вслух читать ее. Сама мысль о том, чтобы молиться, мне почти отвратительна, и тем не менее я говорю всё увереннее и громче. Думая о «препоручении», я бросаю камушек в озеро и смотрю на появившиеся круги, пока они не исчезают.

Во сне я бродила по морю, вытряхивала реснички из компьютерной клавиатуры, скрежетала зубами, но прямо сейчас я спокойна. Часовня у озера – мое убежище, мой наблюдательный пункт, где я чувствую себя защищенной. Я думаю о глазах Тридуаны на игле. Думаю о глазах последней бескрылой гагарки, заспиртованной и хранящейся в Зоологическом музее Копенгагена. Теперь она всегда так и будет таращиться на посетителей.

Я не испытываю ненависти к маме и ее церкви за то, чему они меня научили, – ведь я не могу ненавидеть древних пилигримов, жаждущих излечиться. В каком-то смысле я даже восхищаюсь силой веры евангелистов. Зачем вообще нужна религия, если на самом деле ты не веришь? Если их интерпретация Библии единственно верная, а все, кто не будет спасен, отправятся в ад, верующие просто обязаны кричать во всеуслышание о своей вере.

Религия – еще одна попытка достичь трансцендентного: верующие ищут тех же удивительных ощущений и того же удовольствия, которое другие находят в рейвах, в алкоголе, в любви, в суевериях, в мании. Без всего этого жизнь становится плоской. И я больше не собираюсь отбирать у мамы ее веру, пусть та и приобретает экстремальные формы.

Озеро опять спокойно, мой камень затонул среди святынь и разрушенных тоннелей. Я не благочестивая кельтская дева восьмого века с повязкой на глазах, я язычница двадцать первого века с шарфом на голове, в резиновых сапогах и на велосипеде BMX. Мне пора бежать: руки замерзли, да и магазин по пятницам открывается лишь на два часа.

С Папея видно Фэр-Айл, он маячит на самом краю поля зрения, прямо на горизонте. У меня на кухне висит репродукция карты Оркни и Шетландов 1654 года, и на ней изображен «Фэръ-Айлъ» – лишь намечен между двух групп островов, никаких деталей. Ведущие прогнозов погоды для судоходства относят Оркни и Шетланды к району Фэр-Айла, так что, слушая радио перед сном, я навостряю уши, когда звучит это название: «Ветер: восточный или северо-восточный, от шести до восьми баллов. Состояние моря: бурное или очень бурное. Зимние ливни. Видимость: хорошая, местами ухудшается».

Небо над Оркни такое огромное. Мне легко отслеживать приближающиеся изменения погоды. Северные ветры надвигаются на Северный холм Папея с Фэр-Айла. Краткосрочные прогнозы проще всего делать, выглянув из окна, но я всё равно проверяю, что пишут в интернете. Захожу на сайт с прогнозами от Би-би-си, а также на «Погоду на Северных островах» – сайт, который ведет Дейв Уиллер с Фэр-Айла. Люблю представлять его эдаким метеорологом-перебежчиком, который ни от кого не зависит на этом широко раскинувшемся северном острове.

На Хогманай мне рассказали, что некоторые обитатели Папея – потомки семьи Ирвинов, которая приехала сюда с Фэр-Айла. Говорят, их лодка причалила в заливе на севере острова, который теперь называется в их честь: Ирвин. В начале девятнадцатого века жизнь на Фэр-Айле была такой тяжелой, что даже идея переехать на Папей казалась привлекательной. Семья погрузила пожитки в маленькую лодку и погребла на юг – возможно, даже не зная заранее, где именно они найдут пристанище. Свой старый дом они больше никогда не видели – разве что на горизонте в ясные дни.

По мере того как я продолжаю натыкаться на упоминания острова, мне всё сильнее хочется съездить туда, и в конце концов это желание становится непреодолимым. И в сумасшедшую пятницу – так в пабах Керкуолла называют последнюю пятницу перед Рождеством, – когда, как мне кажется, все остальные напиваются вдрызг на вечеринках, я принимаю отчаянное решение съездить на Фэр-Айл в начале января: сяду на ночной паром из Керкуолла до Леруика на Шетландах (Фэр-Айл официально является частью Шетландов), а оттуда полечу на Фэр-Айл. Когда я бронирую место на самолете, меня предупреждают, что я могу застрять на острове дольше, чем планирую. В это время года паром и самолеты часто задерживаются из-за непогоды: тумана, ветра или бурного моря.

На тринадцатый день Рождества я единственный пассажир самолета Islander, направляющегося на Фэр-Айл из аэропорта Тингуолл на Шетландском Мейнленде: со мной летят только почтовые отправления. Из окна самолета вижу шетландских овец, пасущихся парочками в опасной близости от краев утесов. На западе виднеется глыба острова Фула. Мы пролетаем над целыми километрами воды, прежде чем на горизонте появляется поднимающийся прямо из моря Фэр-Айл. На карте он выглядит примерно таким же по размеру, как Папей; согласно официальной статистике, его площадь составляет 7,68 квадратного километра, а Папея – 9,18, но в реальной жизни остров кажется больше за счет своего рельефа (высшая точка, холм Уорд, достигает двухсот семнадцати метров), отвесных утесов, высокой травы и груд булыжников.