Русский капитан - Владислав Шурыгин

Оправдываться? Глупо. И бессмысленно.

Семья командира почти сразу после похорон переехала в Казань.

А с остальными, о чем говорить?

…Я живу один на один со своими мыслями. И чем дальше уходит от меня этот день, тем отчетливее я понимаю, что все было предопределено. Он не мог вернуться из того полета. Не имел права. Живой Калинин, потерявший десант, потерявший свои экипажи, стал бы собственной тенью, позорной оболочкой легенды.

…Он умер в тот момент, когда вдруг свернул с маршрута, перепутал ориентиры. Он был уже мертв, когда высаживал десант. Когда взлетел и в воздухе понял свою ошибку. Он был мертв, но смерть все не спешила забрать его.

И он искал смерть. Но она все медлила, словно испытывала его готовность встретиться с ней. Искушала пленом. Предлагала позор, но жизнь. И лишь в самый последний миг милостиво подарила ему покой. Спасла его честь.

Но как быть мне?

Я расстрелял Калинина.

Я спас Калинина, но, уходя, он, словно бы забрал с собой мою душу. Я словно умер вместе с ним. Так, наверное, уходили в погребальный огонь за своими повелителями самые преданные воины, что бы и за порогом смерти хранить верность господину.

Кто я?

Оболочка человека или человек, исполнивший свой долг?

Я остался в живых. Я вернулся из того боя. Но неужели я родился и жил лишь для того, что бы стать кайсяку полковника — вертолетчика еще при жизни ставшего легендой и откупившегося смертью от позора? Не знаю.

«…Истинная храбрость заключается в том, что бы жить тогда, когда правомерно жить. И умереть тогда, когда правомерно умереть…»

Хагакурэ — «Сокрытое в листве»

Кудрявцев был свежий лейтенант.

Предыдущие двадцать два года его жизни пролетели в треугольнике Арбат — Лефортово — Сочи. В квартире на Арбате он жил. В Лефортово располагался институт военных переводчиков, который он закончил с отличием. А в Сочи был санаторий имени Ворошилова, куда Кудрявце вместе с матерью и отцом — генералом одного из управлений Генштаба выезжал на отдых.

И потому, теперь он с упоением впитывал чумной мир войны. Все для него здесь было новым. И «майонезная» грязь, намертво въедавшаяся в форму, и размерянный, накатанный за тысячи лет быт войны — кочевья, движения. И даже сам ее воздух — коктейль солярового чада, кислого боевого железа, порохового нагара и дыма от вечно сырых дров — пьянил его, кружил голову незнакомым ощущением какой-то первобытной свободы.

У Кудрявцева, втайне от всех сочинявшего стихи, был даже свой образный ряд. Люди вокруг него, напоминали ему заготовки из металла. Вечно зачуханная, робкая пехота была похожа на старые ржавые гвозди, толстый зампотех Вознюк напоминал чугунную, маслянистую чушку. Начштаба генерал Суровикин, пунктуальный и невозмутимый, ассоциировался с блестящим никелированным сверлом. Начальник разведки Маринин, которого он просто боготворил, был похож на совершенный старинный кованый клинок. Себе самому он казался стальной струной, которая звенела на ветрах войны…

Кудрявцев старался быть подчеркнуто аккуратным. Купленный отцом перед отъездом в командировку добротный теплый камуфляж и «берцы» на меху, он каждый вечер терпеливо отмывал от ханкалинской грязи, что бы утром выйти на развод в чистой форме.

Каждое утро он ревниво оглядывал себя в зеркале «кунга», в котором жил. Из зеркала на него смотрел худощавый, цыганистый (спасибо деду!) брюнет, с тонкой ниткой редких юношеских усов. Его раздражал слишком свежий — «с ноля» собственный вид. Ему хотелось выглядеть как Маринин, чей выцветший до белизны «горник», растоптанные легкие «берцы» и, видавший виды, рыжий «верблюжий» свитер, безошибочно выдавали в нем настоящего разведчика, «пса войны».

Кудрявцев даже невзначай поинтересовался у старшины роты охраны, долго ли «протянет» его «комок», а то, мол, может быть, стоит новый заказать в Москве? Ответ его огорошил. Старшина, пожилой прапорщик армянин «успокоил», сказав, что такой доброй форме года два сносу не будет, а, учитывая, что в командировку лейтенант прилетел максимум месяца на четыре, то и вообще, вернется домой «как в новом»…

Эта собственная «новость» была главным мучителем Кудрявцева. Ему хотелось чувствовать себя зрелым и опытным, снисходительным и сильным. Ему хотелось, что бы «ржавая» пехота встречала его тем же почтительным уважением, которым она встречала и провожала хмурых «спецназеров» «грушной» бригады. Поэтому он не любил, когда его называли по званию. Обращение «товарищ лейтенант» только подчеркивало его неопытность и наивность. Куда значительнее и лучше звучало обращение по фамилии.

Для повышения собственной «боевитости» он даже выменял у одного, возвращающегося домой, десантного капитана его старый «разгрузник». Запавший на новенький японский плейер, капитан, наверное, посчитал Кудрявцева полным идиотом, когда тот предложил ему махнуть плейер на старый, затертый, латанный разгрузочный жилет. Но Олегу было все равно, что подумает о нем капитан.

Зато он стал обладателем настоящего боевого «разгрузника», в нагрузку к которому, расчувствовавшийся десантник, отдал еще и пару «лимонок», которые Кудрявцев тут же запихнул в соответствующие кармашки.

И теперь, отъезжая куда-нибудь с Ханкалы, он всегда надевал этот «разгрузник», лихо рассовывал по карманам гранаты, втыкал в нагрудную кобуру свой штатный «пээм», и к своему удовольствию, нет-нет, но ловил на себе изучающие взгляды незнакомых с ним спутников, которые явно пытались определить кто перед ними — неопытный салага или понюхавший пороху боец.

Кудрявцев был прикомандирован к разведуправлению группировки. Но, несмотря, на месяц, проведенный здесь, он почти нигде еще не был. Только пару раз он с начальником разведки выезжал в Грозный и один раз в Гудермес, куда сопровождал какую-то международную «гуманитарную миссию», после чего почти полвечера писал рапорт о поездке. Англичане и шведы были явно разведчиками. Их короткие реплики, многозначительные взгляды и «профессиональная» слаженность сразу бросились ему в глаза. И, старательно изображая обычного переводчика с чеченского на английский, Олег напряженно вслушивался в разговоры «гуманитариев», стараясь не пропустить ни слова.

По возвращению его буквально «распирало» от ощущения важности и исключительности того, что он смог «расшифровать» иностранцев. Но реакция командиров на его десятистраничный рапорт была на удивление безразличной. Рапорт просто подшили в одну из папок. Уже потом, его сосед по «кунгу» капитан переводчик из управления международных контактов, зевая, пояснил, что принадлежность «гуманитариев» к разведке ни у кого сомнений и не вызывала.

— …По ним даже шифротелеграмма пришла. Здесь вообще обычных делегаций не бывает. Думаешь, очень нужна Западу эта сраная Чечня? Щаз! Им надо, что бы мы здесь сидели в дерьме по самые уши. И сидели как можно дольше. Потому только разведка сюда и лезет. Привыкай, старичок! В этом дерьме, только такие же как мы скарабеи роются…