Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика - Софья Хаги

в себя основные интерпретации наследия классического романа. Член финансовой мафии, которому нужен национальный слоган для российских денег, поступающих на мировой рынок капитала, заказывает Татарскому рекламу. Татарский возлагает все надежды на Достоевского, великого проповедника русской идеи, и пытается вызвать его дух с помощью планшетки для спиритических сеансов. Результаты оставляют желать лучшего. Доска дрожит и взмывает в воздух, будто ее тянут в разные стороны одинаковые по силе духи, а от нацарапанных на бумаге каракулей нет никакого толка. Татарский утешает себя мыслью, что идея, которую он ищет, столь возвышенна, что выразить ее можно только неразборчивыми закорючками.

Пелевин высмеивает банкротство русской идеи при новом режиме, суть которого сводится в приумножении денег путем сомнительных махинаций. Дух Достоевского возмущен таким позором. Прыжки спиритической доски намекают также на попытки Достоевского осмыслить противоречивые идеи и на полифонию его романов – известную концепцию Михаила Бахтина486. Отчасти объектом сатиры становятся идеалы невыразимого и несказанного, свойственные Достоевскому и классической русской литературе в целом (как в случае с тютчевским «Умом Россию не понять»). Но главная мишень (как и в случае с отсылкой к «Идиоту») – не наивность Достоевского, а деградация жизни в постсоветской России.

Свобода уходит из постсоветской России и современного мира, когда в них вторгается необузданная тяга к материальному, что предсказано в таких произведениях, как «Братья Карамазовы» (1880). Старец Зосима обозначает проблемы, сопряженные с современным пониманием свободы на Западе: «Понимая свободу, как приумножение и скорое утоление потребностей, [люди] искажают природу свою, ибо зарождают в себе много бессмысленных и глупых желаний, привычек и нелепейших выдумок»487. Современный мир учит нас, что у каждого члена общества есть потребности, и поощряет стремление полностью удовлетворять их, поскольку любой человек наделен теми же правами, что самые знатные и богатые. Такое понимание свободы, утверждает старец Зосима, превращает человека в раба удовольствий, желания выставить себя напоказ, а в конечном счете – вражду и жестокость (потому что членам общества навязывается удовлетворение собственных потребностей за счет других). В «Generation „П“» схожим образом описывается механизм циркуляции товаров в системе, построенной на неутолимой жажде материальных благ, а в Empire V Пелевин развивает тему механизма искусственно навязанных потребностей.

В «Generation „П“» Пелевин изобретательно вплетает антиматериализм старца Зосимы в собственную цепочку апокалиптических ассоциаций: телевидение – потребление – геенна. Магическое существо Сирруф, явившееся Татарскому во время галлюциногенного трипа, говорит: «У него [Достоевского] в одном из романов был старец Зосима, который с ужасом догадывался о материальном огне»488. Это отсылка к разделу «О аде и адском огне, рассуждение мистическое» главы «Из бесед и поучений старца Зосимы»:

Говорят о пламени адском материальном… если б и был пламень материальный, то воистину обрадовались бы ему, ибо, мечтаю так, в мучении материальном хоть на миг позабылась бы ими страшнейшая сего мука духовная. Да и отнять у них эту муку духовную невозможно, ибо мучение сие не внешнее, а внутри их. ‹…› Ибо хоть и простили бы их праведные из рая, созерцая муки их, и призвали бы их к себе, любя бесконечно, но тем самым им еще более бы приумножили мук, ибо возбудили бы в них еще сильнее пламень жажды ответной, деятельной и благодарной любви, которая уже невозможна489.

Зосима предостерегает от буквального толкования адского пламени, как и в целом от материалистического понимания учения Церкви, обедняющего его смысл. Наказание не в физической муке, а в утрате способности любить – и возможности любить по собственному свободному выбору.

В «Generation „П“» адский огонь тоже истолкован нетрадиционно, но иначе и с учетом современных реалий. Во-первых, аду уподобляется наша земная жизнь, а не некий загробный мир. Во-вторых, костер надо поддерживать, и в роли инфернального обслуживающего персонала, не дающего пламени угаснуть, выступают такие медийщики, как Татарский. В-третьих, современный человек ошибочно полагает, что выигрывает от потребления, но на самом деле сам становится его объектом:

– Пламя потребления? Потребления чего?

– Не чего, а кого. Человек думает, что потребляет он, а на самом деле огонь потребления сжигает его ‹…› Милосердие в том, что вместо крематориев у вас телевизоры и супермаркеты. А истина в том, что функция у них одна490.

Адский огонь материален в самом буквальном смысле слова и вместе с тем метафоричен (всепожирающая алчность), и человеку от него никуда не уйти.

В «Generation „П“» меркантильное и демоническое поколение «П(издец)» вытесняет родителей, идеалистов-шестидесятников, с механистической неизбежностью, как в классическом конфликте отцов и детей, разворачивающемся в романе Достоевского «Бесы» (1871–1872). Как напыщенный фразер Степан Трофимович Верховенский отступает под натиском подлого и прагматичного Петра Степановича, так и Аксенов и Ленин сливаются и оборачиваются поколением Вавилена Татарского.

Имеющий меру в руке своей

В сборнике «Ананасная вода для прекрасной дамы» с его антиматериалистической и эсхатологической проблематикой Пелевин опять же в первую очередь обращается к Достоевскому. Многое в книге созвучно упрекам, брошенным современному обществу самим Достоевским – только, как старается показать Пелевин, теперь дела обстоят намного хуже. В «Ананасной воде» писатель возвращается к поднятой Достоевским теме (не)свободы и вновь скептически ее переосмысляет. Мрачная версия второго пришествия, изложенная в фантастической поэме «Великий инквизитор», подается как свершившийся факт.

Власть сатаны как у Достоевского, так и у Пелевина превращает человека в раба эгоизма и торговли в ущерб духовной составляющей. В «Идиоте» Достоевский дает новую трактовку третьему всаднику Апокалипсиса, в котором традиционно видят вестника голода, – здесь же он возвещает эпоху материализма: «…Мы при третьем коне, вороном, и при всаднике, имеющем меру в руке своей, так как всё в нынешний век на мере и на договоре, и все люди своего только права и ищут…»491. Строка: «…И вот, конь вороной, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей» (Откр. 6: 5) подсказывает Достоевскому новое толкование книги Откровения. В «Ананасной воде» Левитан чувствует, что за время поклонения сатане его душа уподобилась паре арифмометров – образ, отсылающий к «мере» у Достоевского и в книге Откровения. Сатана тоже опирается на достижения техники. Неслучайно умирающий Ипполит в «Идиоте» представляет убивающий его природный (материальный) мир в образе гигантской машины самой современной конструкции. В «Ананасной воде», в свою очередь, механизмы уничтожают людей в буквальном (машины-убийцы) и переносном смысле (сломив их дух).

Чем заняты в этом постапокалиптическом мире «талантливые русские мальчики нового века» (аллюзия к «Братьям Карамазовым»)?492 У Достоевского они встречаются в «здешнем вонючем трактире». Они «всю жизнь прежде не знали друг друга, а выйдут из трактира, сорок лет опять не будут знать друг друга, ну и что ж, о чем они будут рассуждать, пока поймали минутку в трактире-то? О мировых вопросах, не иначе»493. У Пелевина мальчики тоже разглагольствуют о мировых вопросах и порой бунтуют, хотя и тщетно.

Темы «Великого инквизитора», одной из ключевых глав романа «Братья Карамазовы»: свобода и ее отсутствие, материализм, вера – являются центральными и для «Ананасной воды». Широко известен довод Великого инквизитора, что Христос, отвергая искушения дьявола в пустыне, ошибочно судит о людях494. Он отказывается от «знамени хлеба земного», ради которого ему поклонились бы все люди, в пользу свободы и хлеба небесного; он не бросается с крыши храма, потому что хочет не преданности, купленной чудесами, а свободной веры и любви; он отвергает и меч Кесаря (земную власть), потому что его царство не от мира сего. Таким образом Христос делает людей свободнее – и несчастнее:

Или ты забыл, что спокойствие и даже смерть человеку дороже свободного выбора в познании добра и зла? Нет ничего обольстительнее для человека как свобода его совести, но нет ничего и мучительнее495.

Великий инквизитор полагает, что есть три силы, способные пленить совесть человека для его же счастья: чудо, тайна и авторитет.

И так как человек оставаться без чуда не в силах, то насоздаст себе новых чудес, уже собственных, и поклонится уже знахарскому чуду, бабьему колдовству, хотя бы он сто раз был бунтовщиком, еретиком и безбожником496.

Триумф земной, рациональной, материалистической