Низина - Джумпа Лахири

Но Субхаш, стоявший у окна спиной к двери, не сразу повернул голову.

Он не набросился на нее сразу с упреками. Просто наказал ее тем, что не разговаривал с ней неделю, делал вид, как будто не замечает ее, — так вели себя его родители после гибели Удаяна. Не выказывал ни злости, ни гнева, просто жил с ней в одном доме так, словно там находились только он и Бела. Наконец он нарушил молчание со словами:

— Моя мать была права. Из тебя получилась плохая мать. Тебе лучше было вообще не рожать.

Она извинялась, говорила: этого больше никогда не повторится. Она восприняла его слова как оскорбление и ненавидела его в тот момент, но понимала — он прав и никогда не простит ей того, что она сделала.

Они продолжали жить в одном доме, но теперь он отвернулся от нее так же, как она до сих пор отворачивалась от него. Теперь она получила для себя это вожделенное свободное пространство, ради которого выходила за него замуж. Теперь он сам охотно дал его. Он больше не прикасался к ней в постели и не заводил разговоров о втором ребенке.

Когда весной ее приняли в платную аспирантуру в Бостоне, Субхаш не возражал. Не возражал, когда она начала ездить туда на рейсовом автобусе дважды в неделю или когда она договаривалась со студентками, чтобы те за небольшую плату посидели с Белой в ее отсутствие. Он не винил ее за этот раскол в семье или за желание провести свободное время по своему усмотрению.

Вопрос о разводе у них не поднимался. Они поженились ради Белы, и, несмотря на урон, причиняемый Гори их браку, несмотря на ее новую свободу, существование Белы оставалось фактом.

Кроме того, Гори, будучи теперь еще и студенткой, не имела собственных средств. Как и Бела, она целиком и полностью зависела от Субхаша и не смогла бы выжить без него.

Каждый день она убывает. Убывает вода, почти не видно ее через решетку террасы. Биджоли видит, как и в прудах, и в низине вода уходит, обнажается земля. На дне становятся видны всякие старые тряпки, газеты, пустые пакеты из-под молока, блестящие обертки от иностранных шоколадок, пустые стаканчики из-под йогурта, темные пузырьки, даже спутанные клочья волос из расчески.

Весь этот мусор грудой сбивается к берегу. Издалека груда кажется белесой, а подойдешь — разноцветная.

Люди всегда бросали мусор в воду, но сейчас это делается с умыслом. Вроде бы нелегально, но повсеместно принято теперь в Калькутте так избавляться от отходов. Делается для того, чтобы заболоченные места затвердели, чтобы их можно потом разбить на участки и застроить, чтобы заселить их людьми и растить там новые поколения.

Так уже было на севере, в Бидханнагаре. Она читала в газетах про то, как голландские специалисты осушали тамошние земли. Вместо воды появлялась суша. Выстроили на этой свалке целый город и назвали его Солт-Лейк.

Когда-то давно — они только приехали в Толлиганг — вода здесь была первозданно чистой. Субхаш с Удаяном в жаркие дни купались. Люди из бедных семей вообще здесь мылись. После сезона дождей бродили цапли, а в чистейшей воде отражался по ночам лунный свет.

Теперь вода здесь остается всегда только в середине — противного зеленоватого цвета с разводами, напоминающая военную технику. А когда солнце палит нещадно, низина прямо на глазах превращается в вязкое илистое поле, вода из нее сильно испаряется.

Водяной гиацинт растет, несмотря на свалку, упорно пускает новые корни, разрастается. Застройщикам, положившим глаз на эту землю, видимо, придется выкорчевывать гиацинт, вырывать его с корнем то ли вручную, то ли машинами.

Каждый день в определенный час Биджоли встает со своего стула. Спускается вниз во двор, срывает цветы бархатцев, жасмина и еще георгинов, что муж выращивает в горшках. Они такие красивые — люди из-за забора заглядываются на них. Получается небольшой букетик.

Мимо прудов она идет к краю низины. Походка у нее теперь не та. Координации, считай, нет, оттого и равновесие шаткое. Она переставляет кое-как ноги, шлепает вразвалочку, лишь бы не упасть.

Пока идет, вспоминает тот страшный вечер. Давно он случился, о нем теперь могут слагать легенды. Соседские дети, родившиеся уже после гибели Удаяна, как увидят ее с букетиком и медным кувшином, так сразу притихнут-присмиреют.

Она моет тряпочкой памятный столбик, убирает вчерашние цветы и кладет свежие. В этом октябре уже двенадцать лет. Она окунает руку в воду и брызгает на новые цветы — чтобы продержались подольше.

Биджоли понимает, что пугает этих детей. Для них она какой-то призрак, целый день маячит на террасе, а потом, в одно и то же время дня, выплывает из дома. Ей каждый раз так и хочется сказать, что они правы, что призрак Удаяна обитает здесь — и в доме, и вокруг дома, и в окрестностях. Блуждает по всему кварталу.

Когда-нибудь, если они попросят, она расскажет, что видит его все время. Как он появляется вдалеке, приближается к дому после долгого рабочего дня в колледже. Как проходит через калитку во двор с сумкой на плече. По-прежнему чисто выбритый, сосредоточенный, просит поесть, попить чайку, спрашивает, почему она до сих пор не поставила чайник, а потом спешит поскорее засесть за свой письменный стол.

Она слышит его шаги на лестнице, слышит, как он включает вентилятор у себя в спальне. Слышит шумы в его коротковолновом радиоприемнике, который уж давным-давно не работает. Слышит, как он чиркает спичкой, как та с шипением загорается.

И пределом бесчестия для их семьи было то, что им так и не вернули его тело. Им даже было отказано в утешении воздать ему последние почести. Они не имели возможности обмыть его, как полагалось, и украсить цветами. Не могли проводить его в последний путь на плечах боевых товарищей с возгласами «хари бол!».

Да их семья и не пыталась прибегнуть к помощи закона. Как обращаться к такому закону, который позволил полиции убить сына? Они с мужем еще какое-то время искали его имя в газетах. Искали доказательства тому, что и так видели собственными глазами. Но в газетах не было ни упоминания, ни строчки. О его гибели свидетельствовал только вот этот небольшой памятник, установленный его партийными товарищами, его соратниками.

Все-таки не зря они с мужем назвали его в честь солнца. В честь солнца, дарящего жизнь и не берущего взамен ничего.

На следующий год после гибели Удаяна, в год, когда Субхаш увез Гори в Америку, муж Биджоли вышел на пенсию. Он поднимался до рассвета и на первом трамвае ехал в Бабу-Гхат, где совершал омовение в Ганге. Возвращался, завтракал, а потом он запирался в своей комнате, сидел там целый день и читал. На обед он отказывался от риса, просил вместо него дать ему теплого молока или нарезать дольками фрукты.

Так в затворничестве, в маленьких ограничениях и лишениях проходили его дни. Он больше не просматривал газеты и перестал сидеть с Биджоли на террасе, жалуясь на сырой ветер и на кашель. Он читал Махабхарату по-бенгальски, по нескольку страниц в один присест, путался в этих историях, которые вроде бы знал назубок, в этих античных конфликтах, ничуть не затрагивавших его за живое. Когда глаза его стали слепнуть и мутнеть от катаракты, он не пошел к врачу проверить зрение, а просто начал пользоваться лупой.