Уйди скорей и не спеши обратно - Фред Варгас

— На все сто.

Мари-Бель опять улыбнулась, теперь совсем успокоившись.

— Боюсь, Ева влюблена в Дамаса, — нахмурившись, продолжала она, словно, после того как Адамберг рассеял ее страхи насчет чумы, он сможет разрешить и другие заботы, мучившие ее. — Советник говорит, что это к ней жизнь возвращается, что так и надо. Но тут я с ним не согласна.

— Почему? — спросил Адамберг!

— Потому что Дамас влюблен в толстую Лизбету, вот почему.

— Вам не нравится Лизбета?

Мари-Бель сморщила носик.

— Она славная, — продолжала девушка, — но от нее столько шума. И я ее немножко побаиваюсь. Во всяком случае, Лизбета у нас — особа неприкосновенная. Советник говорит, что она — как дерево, которое дает приют сотне птиц. Я не спорю, но от нее оглохнуть можно. И потом, она всюду устанавливает свои порядки. По ней все мужчины сохнут. Понятное дело, с ее-то опытом.

— Вы ревнуете? — улыбнулся Адамберг.

— Советник говорит, что да, а я бы не сказала. Меня вот беспокоит, что Дамас проводит там все вечера. Понятное дело, когда Лизбета поет, все подпадают под ее чары. Дамас по-настоящему влип, Еву он не замечает, она ведь тихоня. Конечно, с ней скучно, но оно и понятно, она ведь столько пережила!

Мари-Бель смерила Адамберга испытующим взглядом, пытаясь понять, известно ли ему что-нибудь о Еве. Похоже, ничего.

— Муж несколько лет бил ее, — пояснила она, — не мог сдержаться. Она сбежала, и теперь он ее ищет, чтобы убить, представляете? Как так может быть, что полиция прежде не убьет самого мужа? Никто не должен знать фамилию Евы, так приказал советник, и горе тому, кто попытается ее разузнать. Сам-то он знает, но ему можно, он ведь советник.

Адамберг позволил себе увлечься беседой, время от время поглядывая по сторонам. Ле Герн привязывал урну на ночь к стволу платана. Шум телефонных звонков, который преследовал комиссара от самой работы, понемногу стихал. Чем банальнее была беседа, тем больше он отдыхал. Тревожными думами он был сыт по горло.

— Ясное дело, — разглагольствовала Мари-Бель, развернувшись к комиссару, — Еве это на пользу, она ведь с тех пор мужчин на дух не переносит. Теперь она оживет. Глядя на Дамаса, она понимает, что есть парни и получше того подонка, что ее лупил. Так оно к лучшему, потому что жизнь женщины без мужчины… понятное дело, такая жизнь лишена всякого смысла. Лизбета в это не верит, она говорит, что любовь это сказки для дураков. Говорит, что это чушь собачья, можете себе представить?

— Она была проституткой? — спросил Адамберг.

— Вовсе нет! — ошеломленно воскликнула Мари-Бель. — С чего вы взяли?

Адамберг пожалел о своих словах. Мари-Бель оказалась гораздо наивнее, чем он полагал, и это позволяло ему расслабиться еще больше.

— Это все из-за вашей профессии, — вздохнула Мари-Бель. — Вы во всем видите плохое.

— Боюсь, вы правы.

— А вы-то сами, вы в любовь верите? Я спрашиваю у всех подряд, потому что здесь с Лизбетой никто не спорит.

Адамберг молчал, и Мари-Бель покачала головой.

— Ясное дело, — заключила она, — вы же все по-другому видите. А вот советник за любовь заступается, не важно, чушь это или нет. Он говорит, лучше умереть от любви, чем от скуки. Это точно про Еву. Она прямо ожила с тех пор, как помогает Дамасу с кассой. Только ведь он любит Лизбету.

— Да, — отвечал Адамберг.

Его ничуть не тяготило, что беседа топчется на месте. Чем больше это будет продолжаться, тем меньше ему придется говорить, тем быстрее он забудет о сеятеле и сотнях дверей, на которых в эту самую минуту рисуют четверки.

— А Лизбета не любит Дамаса. Поэтому Ева будет страдать, ясное дело. Дамас тоже будет страдать, а Лизбета — не знаю.

Мари-Бель задумалась над тем, как устроить, чтобы все остались довольны.

— А вы, — спросил Адамберг, — вы кого-нибудь любите?

— Я… — покраснела Мари-Бель, постукивая пальчиком по письму, — у меня двое братьев, мне и с ними забот хватает.

— Вы пишете письмо брату?

— Да, младшему. Он живет в Роморантене, любит получать письма. Я пишу ему каждую неделю и звоню. Мне хочется, чтобы он приехал в Париж, но он боится Парижа. Они с Дамасом не очень приспособлены к жизни. Особенно младший. Приходится во всем ему советовать, даже с женщинами. А ведь он очень красивый, такой белокурый. Но нет, мне вечно приходится его подбадривать, сам — ни в какую. Вот и выходит, что мне нужно даже семейную жизнь им устраивать, ясное дело. Забот хватает, особенно если Дамас собирается годами напрасно сохнуть по Лизбете. А кто потом будет его утешать? Советник говорит, что я не обязана это делать.

— Он прав.

— У него-то это хорошо получается, с людьми. Целый день к нему посетители, так что деньги он честно зарабатывает. И советы у него не какие-нибудь ерундовые. Но я ведь все равно не могу бросить братьев.

— Но это же не мешает любить кого-нибудь еще.

— Мешает, — твердо заявила Мари-Бель. — У меня работа, магазин, я мало с кем вижусь, ясное дело. Здесь мне никто не нравится. Советник говорит, что мне надо поискать в другом месте.

Стенные часы пробили половину восьмого, и Мари-Бель подскочила. Она быстро сложила письмо, наклеила марку и сунула конверт в сумку.

— Извините, комиссар, мне нужно идти. Дамас меня ждет.

Она убежала, Бертен подошел забрать стаканы.

— Болтушка, — сказал он, как бы извиняясь за Мари-Бель. — Не слушайте, что она тут плетет о Лизбете. Мари-Бель ревнует, боится, что та похитит у нее брата. Вполне понятно. Вот Лизбета, она выше этого, только не все это понимают. Будете ужинать?

— Нет, — ответил Адамберг, вставая. — У меня дела.

— Скажите, комиссар, — спросил Бертен, провожая его до двери, — надо рисовать четверку на двери или не надо?

— Вы разве не потомок громовержца? — осведомился Адамберг, оборачиваясь. — Или то, что я про вас слышал, — враки?

— Конечно потомок. — Бертен приосанился. — Фамилия моей матери — Тутен.

— Ну так и не рисуйте эту четверку, если не хотите получить пинка под зад от своих славных предков, которые от вас сразу же отрекутся.

Гордо подняв голову, Бертен закрыл за ним дверь. Пока он жив, четверкам на дверях «Викинга» не бывать.

Полчаса спустя Лизбета подала квартирантам ужин. Постучав ножом по стакану, Декамбре попросил тишины. Такой жест всегда казался ему немного вульгарным, но иногда без него было не обойтись. Кастильон прекрасно понимал этот призыв к порядку и отзывался незамедлительно.

— Не в моих привычках диктовать моим гостям, как себя вести. — Декамбре не любил слово «постояльцы», оно звучало несколько казенно. — Все вы вольны распоряжаться у себя в комнатах по вашему усмотрению, — начал он. — Однако, ввиду сложившихся чрезвычайных обстоятельств, я прошу никого не поддаваться массовому психозу и не изображать на своих дверях никаких талисманов. Подобное поведение обесчестит мой дом. В то же время я уважаю личную свободу каждого, и если кто-то среди вас захочет отдать себя под покровительство этой четверки, я не стану ему препятствовать. Однако я был бы очень признателен такому человеку, если он найдет себе другое пристанище на то время, пока будет длиться это безумие, в которое нас хочет ввергнуть сеятель чумы. Хочу надеяться, что никому из вас не придет это в голову.