Булатный перстень - Дарья Плещеева

Иван Иваныч Бецкий,

Человек немецкий,

Воспитатель детский,

Чрез двенадцать лет

Выпустил в свет

Шестьдесят кур,

Набитых дур.

— Знаешь что? Я пойду в Деревянный театр! — вдруг решила Мавруша. — Я ведь актерка! У меня все получается, и роли играть, и плясать! Они возьмут меня, право, должны взять! Я им сцену из «Земиры и Азора» представлю — помнишь, как у меня ловко вышло? Сама государыня хвалила! Я буду играть на театре, получать жалованье, мы поселимся вместе и будем жить…

— Да если тебя и возьмут — сразу узнает родня. Твоя ненаглядная Сашетта тут же прибежит с полицией забрать тебя домой, — возразила Поликсена.

— А я к самому Дмитревскому пойду! Я ему монолог Федры прочитаю по-французски, или Сумарокова, монолог Ксении из «Самозванца»! Я не хуже тех актеров, что из Воспитательного дома взяли! Мне государыня аплодировала, Великий князь серьги прислал! И можно под заемным именем выступать, даже просто под именем — как раньше делалось. Мадмуазель Мавра… нет, надобно красивое имя приискать… мадмуазель Евгения? На французский лад — мадмуазель Эжени? Хорошо я придумала?

— Ай, Сташка… неужто не понимаешь?.. Дмитревский за тебя не вступится, — горестно сказала Поликсена, и Мавруша осеклась: подружка уже знала о горестях и заботах суетного мира то, что ей, Мавруше, было пока недоступно, и приходилось верить на слово. Однако сдаваться она не желала — да и подруге не могла позволить.

Она всегда тащила за собой Поликсену — и в учебе, и в танцевальном зале, и на репетициях, и в проказах. Подруга была редкостно хороша, но как-то нетороплива, даже ленива, и Мавруша успевала множество дел переделать, пока та только садилась за рабочий столик и придвигала к себе пяльцы. Особых артистических талантов ей тоже Бог не дал, но Мавруша умела подластиться к воспитателям, чтобы на сцене они оказались в паре, и играла за двоих, Поликсене оставалось только улыбаться, поворачиваться и делать старательно заученные жесты. Даже когда красавица забывала слова роли, Мавруша выручала какой-нибудь занятной выходкой, гримаской, неожиданным движением, жестом, чтобы дать Поликсене время прийти в себя.

И странно было, что именно Поликсена, по виду — бесстрастная полноватая блондинка, вдруг натворила таких дел, а Мавруша, от которой можно было ожидать самых причудливых поступков, еще даже ни с кем не поцеловалась.

— Понимаю — что ты нарочно сама себе все выходы закрываешь, чтобы сидеть в тупике и плакаться на судьбу! Нельзя же так! — крикнула Мавруша.

На это Поликсена не ответила, а только высвободилась из подружкиного объятия. Затем она сняла шаль и, опрятно сложив, повесила на спинку кресла. Под шалью на ней было простое платье, без фижм, темно-зеленое, зашнурованное очень слабо.

Сев на край дивана, Поликсена склонилась, чтобы расстегнуть туфли — и не достала до пряжки рукой. Тут же Мавруша стремительно опустилась перед ней на колени и помогла.

— Совсем плохо… — сказал Поликсена. — Даже обиходить себя не могу… что дальше будет?..

— Это естественно, — тоном взрослой и опытной женщины отвечала Мавруша. — Вставай, поворотись, расшнурую.

Когда платье упало к Поликсениным ногам, обозначился под сорочкой округлившийся стан и выпуклый живот.

— У меня ноги сильно опухли? — спросила Поликсена. — Если совсем разбухнут, мне ходить не в чем, хоть за лаптями на торг посылай.

— Да, с туфлями беда, — согласилась Мавруша, разглядывая и трогая щиколотки подруги. — Нужно добыть чьи-то разношенные. Я добуду! Умывайся и ложись. Хочешь — уксусом покурю?

Пузырек с ароматным уксусом стоял на ее туалетном столике, там же была подходящая для этого дела ложка.

— Покури, пожалуй.

Пока Мавруша наливала уксус в ложку и грела эту ложку на огоньке свечи, Поликсена снова заплакала.

— Да перестань же, не огорчай младенчика! — прикрикнула Мавруша.

— Да уж огорчила — никогда он родного батюшки не увидит… Отчего я такая дура?..

— Оттого, что нас учили физике с архитектурой, а не родней считаться. Ты ни в чем не виновата, Мурашка, решительно ни в чем! Разве ты могла знать?..

— Должна была знать! Кабы знала — и беды бы не случилось! Сташка, это меня Бог наказал…

— За что? За что тебя наказывать? Давай еще раз все обсудим. Садись, я тебя укрою.

— Не надо, мне жарко.

— Как угодно. Ну вот привезли тебя в Москву. Из нашего Смольного — прямиком сюда. Ты одиннадцать лет родни не видала! Ты о ней и не думала никогда! А ее там — сто человек! Да что — сто? Двести или триста! Можно ли всех сразу узнать и запомнить? И когда тебе толкуют, кто чей дядя или кузен, кто с кем в свойстве, тоже сразу не упомнишь. Хорошо еще, что жениха научишься в толпе узнавать! Да — еще ведь и женихова родня! То-то в голове у тебя была путаница!

— Так я его одного и узнавала. Понаехали какие-то старухи, головы у них убраны, как при покойной государыне, все размалеваны одинаково, все беззубые, и все одно талдычат — еще поди разбери… А ты — слушай да приседай, да показывай кротость и благоговение! У нас, бывало, когда государыня приезжала, — и шутки, и смех, и проказы, и сама она с нами веселилась! А эти — как мраморные болваны размалеванные! И с женихом даже не поговорить, не спросить — какие книжки читал, какие оперы слушал. Привели, поставили передо мной, сказали — дитятко, вот тебе жених! И все! А потом повезли к Облонским, а там — он… и — все!

— Но неужели ты не догадалась расспросить о нем?

— Да стыдно было расспрашивать, я ж невеста! А я увидела его, услышала — и как по небу полетела. Ты этого еще не знаешь…

— Не знаю, — помолчав, согласилась Мавруша. — Откуда мне знать? Я ведь прямо из Смольного поехала сперва к Федосье Сергеевне, а потом меня забрала Сашетта. И у Сашетты был за это время лишь один прием. Я ни с кем и не познакомилась… Но ежели б познакомилась и поняла, что тот человек мне не противен, я бы о нем тут же разузнала — кто таков, каких родителей, где служит!

— Дурочка, это тебе только так кажется. А влюбишься — ума лишишься. Особливо когда видишь, что и он влюблен.

— А в тебя не влюбиться нельзя, ты у нашего возраста самая красивая.

— Музицировали вместе, стихи читали, никто ничего дурного и вздумать не мог — все же знали…

— Но ты же называла его кузеном. Неужто тебе на ум не взбрело, что кузен — это близкий родственник?

— Так у меня кузен Жан есть — он золовки моей покойной бабки внучатый племянник, если я не перепутала. И тоже — велели звать кузеном. А у господина Криницкого тоже родня — и тоже всех кузенами зову…

Мавруша покивала, соглашаясь. То, что Поликсена своего несостоявшегося жениха называла господином Криницким, уже одно это говорило: даже малой искорки любви в ней не вспыхнуло, когда привезли в Москву и познакомили с почтенным, всеми уважаемым чиновником тридцати пяти лет от роду — самый подходящий для женитьбы возраст. У чиновника есть то, что надобно для хорошей семьи, — карьера; сейчас поедет в Пруссию, будет в Берлине, при посланнике, хорошо себя покажет, получит достойное жалованье; следующее назначение — в Париж, о чем можно только мечтать…