Испытание верностью - Ольга Арсентьева

И все это время, кроме особенно драматических моментов, когда у него самого захватывало дух от безбрежного полета собственной фантазии, он наблюдал за Карлом.

* * *

Если верить наблюдениям, Карл дернулся дважды.

Первый раз это произошло, когда Клаус описывал встречу Рыцаря с Принцессой Эдельвейсов, живущей высоко в горах. Принцесса, понятное дело, сразу же и бесповоротно в него влюбилась – он явился к ней этаким израненным, покрытым кровью врагов героем, в одиночку сразившимся с целом войском сарацин и освободившим от них ее горное королевство.

Но Рыцарь, храня верность своей Даме, живущей очень-очень далеко на севере, в озерной стране, и оттого прозывающейся Леди Серебряного Озера, сразу же и бесповоротно отказал Принцессе – отчего та, ясен перец, жутко расстроилась и прыгнула с самой высокой скалы в самое глубокое ущелье.

– Да все с ней в порядке, с принцессой, – утешил Клаус дико взглянувшего на него Карла, – она же не просто так прыгнула, а с парашютом. Хобби у нее было такое – чуть что не по ней, сразу прыгать. Да и папаша-король подсуетился, подарил любимой дочке пару замков и целую ораву трубадуров – чтобы не слишком расстраивалась…

Читая этот эпизод, Клаус сам давился от хохота, до того все с принцессой вышло прикольно, а Карл только губы скривил в усмешке и снова уставился на свой телефон.

Второй раз господин Роджерс среагировал, когда Клаус описывал жизнь Озерной Леди.

Ей, между прочим, тоже досталось. Муж проведал про ее шашни с Рыцарем и заточил красавицу в башню. Не то что сбежать к возлюбленному – весточку передать ему было нельзя, потому что муж отобрал у Дамы мобильный телефон, отключил в башне доступ к Интернету и вдобавок свернул шеи всем ее почтовым голубям.

Да еще и наврал бедной женщине, что Рыцарь как отправился в крестовый поход, так там, в сарацинских землях, и сгинул. Одни говорят, что убили его, другие – что, наоборот, женился он на сарацинской красотке и та уже нарожала ему кучу детей.

Так что ей, Даме, ничего не остается, как вымолить у мужа прощение и вернуться в законные супружеские объятия…

Тут Карл снова взглянул на Клауса. Ага, сказал себе Клаус, значит, есть все-таки Дама.

– Да ты не волнуйся, с Дамой тоже все в порядке, – заверил его Клаус. – Вернется она к мужу, как же… Зачем ей это надо, после Рыцаря-то…

– А я и не волнуюсь, – ответил Карл.

– Ну да, ну да, конечно… только, я смотрю, ты все время на телефон пялишься. Гипнотизируешь его, что ли? Позвони мне, позвони. А что, самому позвонить слабо?

Карл бросил на него косой взгляд.

– Учить меня вздумал?

– А почему бы и нет? – проникновенно произнес Клаус. – Почему бы и нет? То есть великого и недосягаемого профессора Роджерса, конечно же, ни за что, никогда в жизни… а вот болвана и кретина самонадеянного почему бы и не поучить?..

Карл, перегнувшись, схватил с кровати подушку и зашвырнул ею в Клауса.

То-то же, подумал тот, глядя, как профессор, сдвинув брови, набирает номер.

Клаус не спеша нагнулся, поднял подушку, отряхнул ее и положил на место.

Закрыл дневник (потом как-нибудь, в другой раз дочитаю) и убрал его в чемодан (наконец-то цивилизация! Чтоб я еще хоть раз в жизни надел рюкзак…).

После чего, вздернув подбородок, неторопливо и с достоинством удалился на балкон, который, как и положено приличной непальской гостинице, охраняли два глиняных, покрытых голубой и зеленой мозаикой дракона.

Ковырнув пальцем отстающую мозаику и кинув снисходительный взгляд на звезды (ничего особенного, видали мы и поярче, и покрупнее), Клаус навострил уши.

К сожалению, Карл стал говорить не на немецком, не на английском и даже не на китайском, который Клаус почти уже начал понимать, а на каком-то совершенно незнакомом языке.

Тут Клаус вспомнил, что профессор весной ездил в Россию и в лицее поговаривали, что вернулся он оттуда каким-то другим.

Ага, сказал себе Клаус.

Его вконец разошедшееся воображение мигом нарисовало пышную синеглазую красавицу в сарафане и кокошнике, с длинной русой косой, припавшую к старинному телефонному аппарату, а вокруг красавицы – огромных бородатых казаков, танцующих в обнимку с бурыми медведями «Калинку-малинку» и пьющих прямо из горла знаменитую русскую водку «Stolichnaja».

* * *

Аделаида схватила трубку.

– Ты… Ты вернулся… Господи, как я рада!..

– Делла… Я еще в Катманду, но скоро вернусь. Как ты?

Аделаида, в конце своих размышлений твердо решившая не расстраивать и не беспокоить его, по крайней мере, по телефону, хотела сказать в ответ что-нибудь легкое, похвастаться, например, своими успехами в немецком – Alles, мол, ist in Ordnung. Но вместо этого, неожиданно для себя, сразу же и выпалила:

– Я беременна!

В шести тысячах километрах от нее Карл уронил трубку.

– Профессор! Что с вами!? То есть с тобой?! Черт, где-то же здесь был нашатырь!

Не найдя нашатырного спирта, Клаус подскочил к впавшему то ли в оцепенение, то ли просто в глубокую задумчивость профессору и схватил его за плечи.

Тот машинально отмахнулся – легкое, почти незаметное движение рукой, от которого тем не менее Клаус попятился и сел, разгромив хрупкий, инкрустированный мозаикой столик.

Вопреки опасениям товарища с Карлом ничего плохого не случилось.

Наоборот, впервые за последние несколько дней он почувствовал себя удивительно спокойным.

Это было спокойствие совершенно особого рода.

Подобное ощущение испытывает человек, который… который, ну, скажем, после затяжного полета в вертикальном направлении, навстречу стремительно разворачивающемуся ландшафту, вдруг почувствовал мощный рывок раскрывшегося за спиной парашюта.

Или человек, который после многочасового плавания по морю с обломком доски и по соседству с хищными треугольными плавниками неожиданно осознал, что его колени ударились о песок.

Или человек, который долго, очень долго брел впотьмах по незнакомому топкому болоту и внезапно увидел впереди свет от костра, людей, еду и средство от комаров.

Это было ощущение правильности происходящего.

Только теперь Карл понял до конца, о чем ему говорил старец.

Только теперь осознал – не только безупречно функционирующим, холодно-логичным, тренированным, отточенным рассудком, но и сердцем, и каждой клеточкой своего тела, – в чем для него заключается смысл.

Не обращая внимания на барахтающегося в обломках столика и изрыгающего проклятия Клауса, он поднял с пола телефонную трубку и сказал: