Бриллианты для диктатуры пролетариата - Юлиан Семенов

— Сто шестая.

— Ага! Один плюс шесть — семь. Вы в семерку верите!

— Угадали.

— Вот видите. А строчка какая?

— Первая.

— Снизу или сверху?

— Сверху.

— «Когда надежде недоступный…» Это что-то мало. Давайте дальше посмотрим… «Не смея плакать и любить». Ага, так! «Когда надежде недоступный, не смея плакать и любить, пороки юности преступной я мнил страданьем искупить…»

Исаева поразило, как преобразилось лицо Боссэ.

Когда былое ежечасно

Очам являлося моим

И все, что свято и прекрасно,

Отозвалося мне чужим, —

Тогда молитвой безрассудной

Я долго Богу докучал

И вдруг услышал голос чудный,

«Чего ты просишь? — он вещал, —

Ты жить устал? Но я ль виновен,

Смири страстей своих порыв,

Будь, как другие, хладнокровен,

Будь, как другие, терпелив.

Твое блаженство было ложно;

Ужель мечты тебе так жаль?

Глупец! Где посох твой дорожный?

Возьми его, пускайся вдаль…»

Лида опустила книжку на колени, долго сидела молча, зажгла Исаеву спичку, когда он кончил разминать папиросу, и сказала очень серьезно и просто:

— А смотрите-ка — ни одного восклицательного знака.

Исаев поднялся:

— Прелесть вы, Лида… До свиданья… Пора…

Лида отрицательно покачала головой.

— Нет уж, — сказала она, — один вы никуда не пойдете…

Сначала Оленецкая не очень-то обратила внимание на эту телеграмму: ее принесли из секретариата и попросили зашифровать вне очереди, как особо секретную. Она думала о Викторе, ждала каких-то сведений о нем, а Нолмар назначил встречу только на следующий четверг, потому что, сказал он, «следует проявлять максимум осторожности во всем, если мы хотим помочь Воронцову».

Но, вчитавшись в телеграмму, подписанную, как и первая о Викторе, кодовым номером «974», Оленецкая поняла, что эта телеграмма дает ей повод пойти к Нолмару. В телеграмме говорилось: «По сведениям, поступившим из информированных источников, следует предполагать приезд в Ревель трех высших представителей из Лондона для встреч с нашими европейскими торговыми агентами. О месте встречи сообщается, что, вероятно, это произойдет в Нымме, в доме барона Грауерса. 974».

«А зачем ждать вечера? — подумала Мария Николаевна. — Телеграмма такова, что следует рисковать. А может быть, что-нибудь есть от Виктора. Я схожу к нему во время обеда».

— Убежден? — переспросил Роман собеседника. — Не путаешь?

— Я не путаю. С Воронцовым сидел вот этот, — и человек указал на фотографический портрет Пожамчи.

— Вот так фокус… Дядя Коля?..

— Что?

— Ничего… Я встречался с этим человеком. Более того, я его знаю. Ладно. Спасибо тебе, Ян.

В квартире Нолмара раздался телефонный звонок:

— Отто Васильевич, наш знакомый идет по городу.

— Где вы?

— Возле Домской церкви.

— А он?

— Пошел вниз.

— Куда — вниз?

— К городу.

— Стойте там, сейчас за вами приедут.

Нолмар позвонил своим людям в полицию и бросился к машине.

Оленецкая подошла к его дому с текстом исаевской «дезы» через две минуты после того, как он уехал.

— Роман, — услышал резидент в телефоне голос того, кто отвечал за пост наблюдения за Нолмаром, — Карл побежал куда-то, наверное, за доктором, очень торопился.

— Бедный Карл, — ответил Роман задумчиво, — ладно, я попробую помочь ему сам.

— А мне что? Идти к тете Линде?

— Нет. Побудь дома, вдруг ты понадобишься… Может быть, кто-нибудь приедет к нашему Карлу.

Второй сигнал был еще более неожиданный. К Роману прибежал Ханс («Сколько раз я его просил не пыхтеть по улице — нет более запоминающегося человека, чем тот, кто бежит», — подумал Роман), организовавший наблюдение за нолмаровской квартирой. Он сообщил, что только что довел до русского посольства женщину, которая довольно долго звонила в пустую квартиру немца.

— Немолодая, лет сорока… Ничего приметного…

— Глаза?

— Серые. Или голубые. Одним словом, светлые.

— Родинки на лице, особые приметы?

— Родинок нет. Губы такие, обыкновенные…

— Сережки? Очки? Сумка?

— О! Сумка была. Коричневая, тоненькая.

— Из чего сделана?

— Сделана из этого… ну… как его… в Африке живет…

— Крокодил?

— Точно!

— Во что одета?

— Коричневая курточка и туфли коричневые. А пряжки золотые.

Коричневую курточку из материала в пупырышках сразу узнали в раздевалке: она принадлежала шифровальщице Оленецкой. На ней были коричневые туфли с «золотыми» пряжками, а раскрытая плоская сумочка крокодиловой кожи лежала на столе в ее комнате.

Простившись с Боссэ возле Вяйке-Карья — Исаев сказал ей, что дальше пойдет к себе на явку проходными дворами, — он юркнул в парадное, вышел на другую, пустынную улицу и неторопливо двинулся к центру.

Эта прогулка с Лидой была разыграна не зря — женщина была маяком для тех людей Романа, которые организовали наблюдение за возможными чужими наблюдателями. Они-то и дали ей условный сигнал, что опасности нет, за Исаевым никто не «топает», только поэтому она его и оставила…

Исаев так строил свои беседы, встречаясь в Ревеле с кадетами и эсерами, что давал им повод присматриваться к себе самым тщательным образом. Легенда его была точной, не подкопаешься: действительно, в девятнадцатом году он семь месяцев служил в пресс-группе Колчака, и алиби его, понадобись, было абсолютно надежным. Он справедливо полагал, что эмигранты после того, как он в первый раз легко ушел от их «наружки», станут в будущем обращаться за помощью. К кому? Это интересовало и Романа и Максима как в связи с возможной изменой в посольстве, так и на будущее. Эксперимент был рискованным. Роман поначалу отверг было его, не считая возможным разрешить Исаеву стать «подсадной уткой», но тот выдвинул свои доводы. Алиби с Колчаком и Ванюшиным — на крайний случай; умение уходить от наружки; надежда на своих людей, которые в критический момент, если он настанет, придут на помощь.

Операция, которую так незаметно, спокойно, исподволь проводили Исаев и Роман, развивалась в трех направлениях. Во-первых, «деза», которая затрагивает интересы немцев (а потом французов и англичан), была «пропущена» через посольство так, что о ней стало известно довольно широкому кругу людей. Если там действительно сидит враг, он обязательно пойдет на срочный контакт со своим руководителем. Во-вторых, поскольку Стопанский утверждал, что дипломата готовили к вербовке монархисты, Исаев повел с ними игру довольно тонкую: он «темнил», позволял думать о себе всякое и по-разному толковать свое поведение здесь, в Ревеле. Он считал, что эмиграция пойдет на контакт с одной из разведок, работавших в Эстонии: у тех возможностей побольше, им легче установить, кто же такой на самом деле Максим Максимович Исаев — представитель кадетского подполья, действующего в России, или же агент чека. «Приманка» была рассчитана точно — эмиграция в Ревеле жила без связей с Москвой, поэтому всякий человек «оттуда» был для кадетов и эсеров сущим кладом. Под такого надежного человека можно просить деньги у англичан или французов — под разговоры деньги платить перестали. И наконец, в-третьих, Исаев допускал возможность «промежуточной» связи завербованного дипломата с иностранной разведкой через соплеменников, которые — чем дальше, тем больше — начали захаживать в советское посольство: кто наводил справки о судьбе родных, а кто заводил осторожные разговоры о том, как бы податься назад, на родину.