Гибель адмирала Канариса - Богдан Сушинский

— Ну, уж тогда подобная затея выглядела бы — в политическом плане — чистейшим безумием, — проворчал Канарис. — Весь Мюнхен приветствовал фюрера как собирателя германских земель, новоявленного Барбароссу. А тут мы — со своей бомбой! После покушения немцы растерзали бы нас.

— А по-моему, после присоединения Судет взбудораженный Мюнхен куда желаннее приветствовал Чемберлена, что вызвало у Гитлера приступ желчного раздражения.[44]

— Не думаю, что такая мелочь могла испортить фюреру настроение или хотя бы бросить тень на то общее впечатление, которое он вынес из этой мюнхенской говорильни. В конечном итоге победителем из конференции вышел он, а не Чемберлен или кто-либо другой. На этой встрече в верхах он добился всего, чего хотел и к чему стремился.

Внимательно выслушав адмирала, Крингер все же отрицательно покачал головой.

— Этим мог довольствоваться кто угодно, только не Гитлер.

— Как знать, как знать…

— Гитлеру нужно, чтобы немецкий народ еще и любил его, — философски заметил Крингер. — Настоящему диктатору мало осознавать, что народ покорился ему, важно знать, что этот, поставленный им на колени, народ еще и любит, просто-таки обожает его.

— Чтобы народ до смерти боялся его, — саркастически заметил Брефт, — и так же, до смерти, любил! Согласитесь, адмирал, в этом что-то есть от истинной натуры нашего фюрера.

На какое-то время в «каюте адмирала» воцарилось тягостное молчание. Так отрешенно, думая каждый о своем и глядя в пространство перед собой, способны молчать только заговорщики-неудачники, уже почти физически ощущавшие на своих шеях петли правосудия.

— Господа, — нарушил это эшафотное молчание адмирал, после того как наполнил рюмки коньяком, — полагаю, что вы навестили меня не только для того, чтобы предаваться воспоминаниям о давнишних неудачах.

— Совершенно верно, — охотно согласился Крингер.

Офицеры переглянулись и, поняв, что хозяин виллы провозглашать тост не собирается, молча подняли свои рюмки, а выпив содержимое, еще с минуту молча, отрешенно смотрели каждый в свою сторону, а точнее, каждый в свое «никуда».

— Нас все еще трое, — решился продолжить некстати прерванный разговор полковник Крингер. — У нас сохранились кое-какие связи и влияние. Далеко не все наши единомышленники арестованы.

— К чему вы клоните, полковник? — резко отреагировал Брефт. — Не могли бы вы объяснить мне, старому крабу, что вы опять замышляете?

— Вообще-то мои слова были обращены к адмиралу Канарису, — слегка побагровел полковник.

Адмирал удивленно взглянул вначале на Брефта, затем на полковника. В отличие от фрегаттен-капитана ему понятно было, к чему клонит Крингер, зато удивляло другое — что эти офицеры явились к нему, заранее не согласовав свои планы.

— Однако за этим столом нас сидит трое; кажется, вы сами только что обратили на это внимание, — в не менее резкой форме напомнил Крингеру фрегаттен-капитан.

— Адмирал старше вас по чину, и для меня крайне важно было знать его мнение.

И тут Канарис понял: пора вмешаться, чтобы не допустить открытой ссоры между ними.

— У нас с вами, господа, и так хватает врагов, — угрюмо заметил он, в душе уже не соглашаясь с тем, к чему ведет в своих рассуждениях полковник Крингер. — Так стоит ли затевать драчку еще и между собой?

— Затевать, ясное дело, ничего не стоит, — первым отозвался Брефт, — но согласитесь, господин адмирал, что, когда в матросских кубриках и в трюмах начинается буза, в кают-компании с самого начала должна быть полная ясность происходящего. Иначе придется то ли вывешивать на мачте пиратский «Веселый Роджер», то ли развешивать по реям половину взбунтовавшейся команды.

— Он прав, — поморщился Канарис, которому уже в принципе не нравилось, что после всех провалов, арестов и казней полковник вновь решается затевать эту «трюмную бузу». Причем делает это в его доме. Однако недовольства его хватило только на то, чтобы сказать Крингеру: — И вообще, выражайтесь-ка яснее, полковник. Темнить здесь уже нет смысла.

— Считаю, — все еще не мог угомониться этот закоренелый заговорщик, — что нам немедленно следует повести переговоры с некоторыми генералами из близкого окружения фюрера.

— Да вы что, действительно собрались составлять еще один большой генеральский заговор?! — вдруг изумился Канарис, словно бы только теперь по-настоящему прозрел.

— Разве у нас есть иной путь? Не переплывать же нам воды Ла-Манша с криками: «Не стреляйте, мы неудавшиеся берлинские заговорщики! Приютите нас!»

— Все, кто мог угодить в Плетцензее, уже угодили туда. Вы всерьез считаете, что и после второй волны арестов найдутся желающие восходить на все тот же эшафот?

— Но ведь не можем же мы и в самом деле сидеть сложа руки! Война вот-вот завершится.

— Вот и пусть завершается. Возможно, даже под стенами Берлина. Но только пусть она завершается солдатами, на поле брани, а не в кабинетах путчистов.

— Вы произносите эти слова, адмирал, как приговор самому себе, — процедил полковник.

— Вполне допускаю, что именно так они и прозвучали.

— Именно так, — неожиданно побагровел Крингер, поняв, что в роли бунтовщика выступает сейчас только он. Будь адмирал сообразительнее, он даже приказал бы своему офицеру арестовать Крингера, чтобы затем предъявить фюреру в качестве доказательства своей лояльности. Но, к счастью последнего, так далеко адмирал заходить не собирался. Наоборот, запоздало вспомнив об обязанностях хозяина дома, он вновь наполнил коньяком рюмки.

— А ведь адмирал нрав, — неохотно включился в их диалог Франк Брефт и, не дождавшись тоста, опустошил свой коньячный прибор. — Судьбу Гитлера, как и Германии, теперь уже будут решать те, кто пройдет по руинам Берлина через изрытую окопами Европу.

— Еще полчаса назад вы, фрегаттен-капитан, были иного мнения, — огрызнулся Крингер.

— Но ведь еще полчаса назад мы не сидели в «каюте адмирала» и не слышали мнения самого адмирала. К тому же на столе не было бутылки прекрасного французского коньяка, появление которого всегда резко меняет ход моих сумбурных соображений.

— Ну, если ваши взгляды определяются букетами французских коньяков… — оскорбленно поджал губы Крингер, — тогда мне, пожалуй, стоит помолчать. Дабы не выглядеть человеком, провоцирующим вас на очередное богонеугодное дело.