Чужая шкура - Дидье ван Ковелер

Мадам гляциологу очень подходит ее профессия. Я говорю: «Очень приятно», она отвечает: «Мне тем более». И уводит Этьена, резко выговаривая ему за то, что он забыл поздороваться с ее двоюродной бабушкой. Я следую за ними и слушаю, как ученого бедолагу, сраженного коварством властей, отчитывает допотопная старуха с голубыми волосами, по мнению которой церковь не допускает, чтобы разведенная женщина повторно выходила замуж. До чего же приятно быть одиноким, когда вокруг болтают всякую чушь, лицемерят и соперничают, неумело флиртуют и распускают сплетни! Мать новобрачной, этакая анжуйская железная леди, циркулирует между гостями и строго напоминает им, что здесь весело. Гости поддакивают. Никто не танцует. Стайка молодняка, окружившая музыкальный центр, уныло перебирает диски. В дальнем конце замковой анфилады, в детском уголке, клоун из супермаркета развлекает полтора десятка ребятишек, наряженных по-взрослому. Они окружили пластиковую чашу, откуда Констан и Аурелия с важным видом по очереди выуживают конфеты, чтобы тут же бросить обратно, громко зачитав пищевые компоненты:

— Е двести двадцать четыре!

— Аш четыреста двенадцать!

— Е шестьсот двадцать один!

Я подхожу к столу, где разложены подарки в почти не отличимых друг от друга упаковках. Список подарков был отправлен в шикарный магазин «Дам де Франс». Я спрятал свой несчастный пакет, по-домашнему заклеенный скотчем, за двумя ведерками для льда и тремя салатницами. Тут на мою руку легла рука Этьена:

— Ну зачем вы…

— Вы же еще не посмотрели.

— Мари-Паскаль будет прекрасной матерью для Констана, — отчеканил он, разрывая скотч.

— Конечно.

Судя по его расширенным зрачкам, нервному тику и хриплому голосу, как у базарного торговца, он явно принял допинг, не выдержав анафемы двоюродной бабки.

— Знаете что? Когда Доминик очнется, я закачу для нее грандиозный праздник: на тысячу персон, с фейерверком, с Паваротти… Полный отрыв дней на пять! Такой вот замок можно снять за гроши. По большому счету, всем нам крышка с этой зараженной сывороткой и трансгенными мутациями, я не знаю, сколько лет отпущено моему сыну и что кончится раньше — этот мир или страховка его матери…

— Доминик не очнется.

Его руки застыли, вцепившись в газетный лист, которым я обернул картонную коробку. Теперь можно сказать правду, ведь он начинает новую жизнь. Пока он разворачивает фужеры, я рассказываю их историю и лицемерно, хотя и вполне искренне желаю ему быть счастливым за меня. Он стиснул зубы.

— Похороны уже были?

Я прикрыл глаза — да.

— Вы должны были мне сказать.

Он имеет в виду: вы-то были на похоронах моей жены, и я должен был отплатить вам тем же. И, не меняя тона, добавляет:

— Вот дрянь.

И тут его неожиданно прорвало: мать Констана ездила на Лазурный Берег к любовнику, этот роман тянулся уже три года, он после ее смерти нанял детектива, чтобы узнать правду, а мне ничего не говорил из солидарности с моей любовью к Доминик, да мне и без того было плохо.

— Она ни в грош меня не ставила, никогда не верила в мою работу, она измучила моего сына и убила вашу жену, — подытожил он, отчетливо и холодно выговаривая каждое слово и пристально глядя на свою новую супругу — конечно же, он старался уверить себя, что на сей раз не ошибся в выборе.

Потом он вдруг смотрит на меня с таким изумлением, что я сразу пугаюсь, не отклеились ли мои усы.

— И вы мне дарите стаканы, которые она подарила вам?

Я пытаюсь изобразить на лице покорность судьбе, чтобы подчеркнуть символический смысл моего подарка. Он недоверчиво повторил:

— Вы потеряли жену из-за моей бывшей, и теперь дарите мне ее подарок?

На глазах у него выступают слезы, руки начинают дрожать, он роняет фужеры на пол, и они разбиваются вдребезги. В ужасе он просит у меня прощения и ранит себе руки, подбирая осколки. Чтобы как-то его утешить, я говорю, что у меня еще такие есть, что все в порядке, что его зовет жена. И укрываюсь в буфетной, предчувствуя, что он, желая загладить вину, уже готов предложить себя в качестве свидетеля, когда придет мой черед заново устраивать личную жизнь.

Я глотаю какое-то игристое тутовое вино — сногсшибательный напиток, видно, большую скидку на него дали, — и сквозь нарядную щебечущую толпу иду на поиски туалета, проверить состояние моей накладки. Мое присутствие на этой дурацкой церемонии для успешных людей совершенно неуместно — ну просто белой ворона, — боюсь, по моему лицу это слишком заметно.

На террасе, в облаке солнечной пыли, появились, держась за руки, Констан и Аурелия. Я останавливаюсь и смотрю, как они уходят в аллею каштанов, уже выпускающих первые почки. Маленький сирота идет по моим стопам: вон, тащит за собой приемную полу-сестрицу, которая в один прекрасный день станет его первой женщиной и, вполне возможно, отобьет у него всякий интерес к остальным.

На одноногом столике в стиле ампир — телефон, на нем замок, который забыли запереть. Я снимаю трубку и, слушая голос Доминик, набираю свой код дистанционного запроса. Газета благодарит меня за некролог, который сразу был отправлен в архив, и просит дать критический отзыв на роман о футболе, поскольку приложение «Ливр» на будущей неделе посвящается открытию Стад де Франс. Там, на лужайке, Аурелия чихает без остановки, согнувшись пополам, Констан достает из кармана своего полосатого костюма два марлевых респиратора: один галантно протягивает ей, а второй цепляет себе на нос, чтобы защититься от пыльцы. Не отводя взгляда от этих юных жертв весны, я набираю код удаления сообщений. Непривычный сигнал — и у меня перехватывает дыхание. Я перепутал цифры. Вынимаю из записной книжки памятку, пробую отменить команду, но поздно. Вместо сообщений я только что стер приветствие.

Я бросаюсь к машине, расталкивая гостей, позирующих фотографам, нажимаю на газ, осыпав застолье во дворе дождем из гравия и мчусь к шоссе, цепляясь за надежду, что дома смогу перепрограммировать телефон и найти голос Доминик в памяти автоответчика.

Однако спустя триста километров пути и получаса бесплодных попыток мне приходится смириться с неизбежным. Вместо одной-единственной записи, где звучал ее голос, теперь лишь помехи с прорезающимися голосами гостей со свадьбы, да мой отчаянный выкрик: «Черт побери!»

Сидя у кровати, за мной наблюдает кот. Интересно, о чем он думает? Осуждает, обвиняет, или напротив, поддерживает мое решение сжечь мосты, шагнуть в новую жизнь, чего мне так желала Доминик в своем прощальном письме?

Я снимаю парадный костюм, надеваю обычный, набрасываю на плечи плащ, в котором всегда отправляюсь в дом напротив, и снова выхожу из дома, уже в ночь. Повернув за угол улицы Жюно, прикрываю лицо платком, отклеиваю усы и убираю их в футлярчик.

* * *

«Таинственный Ришар!

Ваш голос только что настиг меня между Южным и Северным вокзалами Брюсселя. Когда вы позвонили, я уже сотню километров томилась над чистым листком бумаги, слова не шли — я просто не знала, что Вам сказать и как. Мысли блуждали между баром «У Гарри» и Курбевуа, я снова и снова вспоминала наш вечер, как экзамен, который завалила. Я чувствовала себя такой ничтожной, такой «несостоятельной». Не сумела сказать Вам ничего, кроме пошлостей, и добилась только того, что отпугнула Вас, смутила, опошлила. Простите. Ваше разочарование было столь очевидным, хоть Вы из вежливости и пытались его скрыть (спасибо), но я делала все, чтобы только умножить его. Из мазохизма? Себе в наказание? И чем дальше, тем хуже, Вы теряли женщину из писем, Вы все больше отдалялись от меня. И уже в поезде, в тщетных попытках написать Вам, я все думала, какую же ужасную глупость я сморозила с моим подарком. Надо же, чтобы этот макет, плод Ваших фантазий, предстал перед Вами, как раз когда Вы поставили точку, когда Ваша книга и вся ее декорация уже набили Вам оскомину, когда Вам хочется лишь одного — поскорей их забыть и вернуться на землю, отойти в сторону, насладиться жизнью, свободой…