Гонец московский - Владислав Русанов

– А ну-ка! – Охранник протянул ладонь. Повертел, покрутил обломок деревяшки с треугольным наконечником в пальцах. Даже понюхал. – Вроде наша, русская… А может, и нет.

– Дай, погляжу… – Ордынец поднялся, и, хотя колени его дрожали, а цветом лица он почти не отличался от мертвеца, голос звучал твердо: – Нет. Не наша. У нас крепят наконечник по-другому. Вот тут и вот тут, – он уверенно показал пальцем.

– Выходит, русские русских побили? – с тоской проговорил Никита.

– Первый раз, что ли? – зло ответил Добрян. – Только и делаем, что режем друг друга. Князья – князей, смерды – смердов… Если б не это, нашлась бы держава сильнее русской? На всем белом свете ни одной не сыскалось бы.

– Может, за дело побили? В наказание… – предположил Улан и стрельнул глазами по сторонам – не сморозил ли глупость.

– За дело?! – взревел смолянин. – За какое такое дело так над людьми нужно куражиться? Ну выпороть, чтоб другим неповадно было! Ну в холопы[93]забрать! Насмерть-то зачем?! Ответь мне?

– Я-то откуда знаю? – развел руками ордынец.

– Так что ты лезешь в душу, морда татарская? Без тебя тошно!

Улан-мэрген вспыхнул было, вздернул подбородок, но решил драку не затевать. Раз Никита молчит, значит, и он будет молчать.

Де Тиссэ тронул коня шпорами и отъехал подальше. Всем своим видом храмовник показывал, что ничто из происходящего сейчас или случившегося раньше его не касается. Подумаешь, вырезали деревню немытых русских вилланов.

Никита обошел Добряна, бормочущего под нос проклятия, и снова заглянул в колодец. С души по-прежнему воротило, но вид убиенных уже не вызывал такого ужаса пополам с отвращением. Под ногой что-то мягко подалось. Шапка? Парень наклонился и вытащил из-под снега тряпичную куклу. Грязную, замусоленную, но не испачканную ни кровью, ни копотью.

Может, вот эта девочка, что лежит сверху, выбросила игрушку в последнем усилии? Сама знала, что умрет, так хоть любимую куклу спасти? Никита вспомнил сестренок, заживо сгоревших в сеннике… Седого монгола, с улыбкой выпускающего стрелу за стрелой. И каждая из них находила цель, падали младшие братья, родные и двоюродные…

Парень сжал в кулаке куклу, с трудом подавив слезы, – не к лицу, нельзя… И услыхал шепоток домового: «Бери, бери… Пригодится…» Сунул игрушку за пазуху, поближе к лаптю.

Приказал ордынцу:

– Лови коней!

Мальчишка с готовностью бросился выполнять.

Вилкас, переминаясь с ноги на ногу, спросил:

– Надо бы что-то сделать? Похоронить, что ли…

Добрян вскинул голову. В голосе охранника звучала скрытая боль:

– Чего тут сделаешь? Я за обоз отвечаю…

– Ну давай хоть сруб завалим.

Не ожидая остальных, литвин подошел к колодцу, уперся покрепче, поднатужился. Прокряхтел:

– Эх, на совесть делали…

Никита молча пристроился рядом.

– Подвинься, паря. – Добрян втиснулся между ними. – А ну, разом! Взяли! Дружно!

Напора трех пар крепких рук бревна не выдержали.

Сруб заскрипел, покосился, а потом и обрушился, скрывая мертвых людей.

– Упокой, Господи… – Добрян сорвал с головы колпак.

Никита и Вилкас последовали его примеру. Перекрестились.

Со стороны ветер принес слова брата Жоффрея:

– …Requiem aeterna dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis. Requiestcant in pace. Amen.[94]

В седла залазили, стараясь не оборачиваться.

Улан-мэрген первым поднял коня в галоп.

Лес на склонах гор, окаймлявших узкую извилистую долину, замер, словно затаился. Стояли, не шевелясь, черные ели, распрямив лапы под тяжестью толстых снежных «лепешек». Молчали птицы. Не смел потревожить торжественную тишину ветер, нередкий в это время года здесь, в Черных горах.

Безмолвие.

Только снег поскрипывал под копытами и время от времени фыркали кони.

Люди молчали, невольно подчиняясь природе. Нарушить тишину казалось таким же богохульством, как пустить ветры в церкви.

Проводник-шваб в косматой шубе, скроенной из нескольких овчин, упрямо шагал по одному ему ведомой тропе.

Как он умудрялся различать затаившиеся под снегом обломки скал? Уму непостижимо.

Но коренастый, дикого вида шваб шагал ровно, изредка тыкал в снег посохом и показывал жестом, что надо бы объехать – кони ноги побьют.

Следом за проводником ехал брат Франсуа, прямой и задумчивый, как обычно. Храмовник сбросил капюшон на плечи, и редкие снежинки надолго задерживались на его смоляных кудрях. Жерар де Виллье любовался осанкой и гордым разворотом плеч молодого рыцаря, чье присутствие заставляло позабыть о тяготах пути, складывающегося поначалу не слишком удачно.

То хорошо, что хорошо кончается.

Позади остались блуждания по Лотарингии и Бургундии в поисках следов отряда Антуана де Грие. Они скакали от трактира к трактиру, от постоялого двора к постоялому двору, расспрашивали поселян и горожан, подкупали стражников и нищенствующих монахов, чтобы узнать хоть что-нибудь. Не жалели себя – ели на ходу, спали урывками. Только давали роздых коням, когда становилось ясно – животные падают с ног от усталости. Они прочесали земли в треугольнике между Нанси, Страсбургом и Базелем, как гончая в поисках зайца. Не раз и не два находились в двух шагах от того, чтобы быть опознанными епископскими слугами или инквизицией, с трудом избежали преследования одного слишком много о себе возомнившего барона. Бывший прецептор завязал узелок на память – вернуться и покарать подлеца, вздумавшего охотиться на рыцарей Храма, как на кабанов. Сил и терпения хватит. Даже сейчас двое братьев-рыцарей и шестеро сержантов могли, если бы захотели, устроить засаду и вырезать до единого человека всю погоню, напоминавшую разбойничью ватагу, как выучкой, так и отвагой. Но время… Де Виллье мучительно боялся упустить цель похода. Личные обиды и счеты не важны, главное – встать на след де Грие.

Послабление брат Жерар сделал лишь для своего любимца – Франсуа. Когда они в спешке переправлялись на пароме через Рейн в трех дневных переходах южнее Страсбурга, один нахальный молодой рыцарь из младших сыновей, в драной котте и с облупившимся щитом, назвал брата Франсуа сладким красавчиком и добавил еще пару выражений, повторить которые не отважился бы ни один благородный человек, помнящий правила приличия и уважающий Господа Бога. Собственно, причин для ссоры не было. Просто деревенскому грязнуле, судя по ужасающему выговору, баварцу, хотелось взойти на паром первому.