Железный человек - Андреас Эшбах

– Вот это, – сказал я мужчине за прилавком, и он с готовностью выложил этот кусок на разделочную доску, повертел своим тесаком и спросил, сколько.

– Все, – сказал мой рот помимо воли, прежде чем я успел что-нибудь подумать.

Теперь он приподнял бровь, этот мужчина с тесаком, а женщина рядом с ним бросила на меня недоуменный взгляд. Мясо положили на весы.

– Но это будет стоить тридцать шесть евро?! – В тоне слышались сомнения, как будто то, что я хотел, было верным и всем известным признаком психической невменяемости.

Мой язык и мой желудок явно вступили между собой в тайный сговор.

– О'кей, – услышал я собственный голос и вслед за тем подтверждение: – Я беру.

– Ну хорошо.

Я не дыша смотрел, как красное мясо (добыча! пища!) упаковывалось в слоёную бумагу, принял её в обе руки и с глубоким чувственным удовлетворением уложил в тележку.

Что ещё? Теперь я уже попробовал крови. И почувствовал охотничий азарт. Я подкрался к полке с напитками и выхватил с неё бутылку апельсинового сока, великолепного золотого цвета, с предвкушением райского наслаждения. Витамины. Разумеется, витамины мне тоже нужны. По дороге к кассе я завладел ещё баночкой мёда, хотя не мог бы сказать, что именно прельстило меня в нём. Может, то, что он стоял такой беззащитный и обещал сладость.

Денег у меня как раз хватило. Несколько монет даже осталось, когда я со своим пакетом пробирался к выходу, где ждали они, мои преследователи. Я бросил в их сторону взгляд, который, будь я суперменом с прожигающим взором, испепелил бы их в кучку золы, и повернул в сторону порта.

Повсюду люди. Туристы выходят из автобусов. Гуляющие прохожие перед киосками сувениров крутят стенды-вертушки с открытками, ощупывают пуловеры, разглядывают керамику. Причалы оживлены, работы идут полным ходом, перед окошечками лодочных экскурсий – длинные очереди. Я ищу какое-нибудь укрытие, куда бы забиться и глотать свою добычу, где никто бы меня не увидел и не отнял её у меня. Я схожу с ума от голода. Это голод не нескольких дней, а двадцати лет, смертельная, безрассудная, бездонная алчность к пище. Прижав к груди пластиковый пакет с мясом, апельсиновым соком и мёдом, я иду дальше, вдоль набережной, мимо рыбной фабрики, до транспортного круга, а оттуда всё дальше в сторону Вентри. Go west, young man.

Разумеется, они стояли и здесь, на выезде из городка, и, разумеется, они шли за мной на некотором отдалении. Будучи не в состоянии выразить им все мои негативные чувства, я просто шёл дальше, и постепенно мне становилось ясно, что я непроизвольно придерживаюсь своего воскресного прогулочного маршрута из лучших времён. Через полмили пляж по левую руку снова придвинулся к дороге, отделённый от неё лишь узкой полоской кустарника, которую я пересёк. Проеденные ржавчиной обломки старых рыбацких лодок, которые Бриджит с таким увлечением фотографировала, всё ещё лежали на месте, безразличные ко всем человеческим тревогам, следуя собственному расписанию распада. Я топал по гальке и камням, пока не облюбовал себе большой валун, на который можно было сесть.

Затем я положил свой пакет на колени, достал бутылку с соком и баночку с мёдом и осторожно поставил то и другое на землю между камнями. Руки у меня дрожали, когда я разворачивал пакет с мясом. Оно было холодное на ощупь и мягкое, а запах, когда я развернул бумагу, был и отвратительный, и вместе с тем притягательный. Я насторожённо огляделся. Никого не было видно, хоть я и не сомневался, что мои преследователи где-то сидят с биноклями или подзорными трубами. А как же иначе. В этот волнующий до дрожи момент важно было лишь то, чтобы никто не помешал мне вонзиться зубами в этот вожделенный кусок мяса.

Оно оказало сопротивление. Я забыл, какое жёсткое это сырое мясо. Я рвал его и тянул и, наконец, откусил маленький кусочек и жевал его с трясущимся наслаждением, разом взмокнув от пота. Зубам было больно, и неудивительно, ведь они годами не испытывали никакой нагрузки, если не считать жевательной резинки, и отвыкли перемалывать пищу. Как прекрасно! Я жевал, не беспокоясь о том, что слюна бежит у меня по подбородку, только жевал и жевал и, наконец, проглотил, исполненный первобытного удовлетворения.

Время остановилось. Часы протекли или месяцы, я не мог бы сказать. И мясо, этот колеблющийся, как студень, тяжёлый кусок убоины в моих руках не уменьшился, его было для меня, естественно, слишком много. Я разжёвывал отдельные волокна и перемалывал зубами мелкие кусочки, моя нижняя челюсть болела от непривычной нагрузки, но я рвал и жевал, как в угаре.

В какой-то момент я опустил мясо, потянулся к бутылке с апельсиновым соком, отвинтил крышку и сделал большой глоток. Этот глоток омыл мою глотку прохладно и интенсивно, как чистый нектар богов, но, разумеется, мне не следовало этого делать. Пища богов не подходит для смертных и не проходит для них даром. Я отставил бутылку, вытер рот тыльной стороной кисти и озадаченно смотрел на след крови на руке, уже чувствуя, как мои искалеченные внутренности начинают дрожать и судорожно сжиматься.

Боже мой, как же меня рвало! Ни разу в худшие ночи моей дикой молодости – а иные из них были поистине легендарными, – я так не накачивался. Неистовая сила ярилась в моём коротеньком кишечнике как стальной кулак титанического бойца, который намеревался беспощадно вышибить из меня каждую отдельную недозволенно принятую молекулу еды. Я распластался на своём камне, меня сотрясало и выворачивало, я давился, изрыгал проклятия и только что не выл, и что-то я, должно быть, делал с этим обломком скалы подо мной, поскольку когда тысячу лет спустя мне удалось привести себя в какое-то полусидячее положение, камень был сокрушён и искрошен, от него осталась куча обломков с острыми краями, и они разъезжались с нежным, раскатывающимся шорохом. Правая рука у меня болела и вся была в пыли, голова кружилась. Я лёг на бок и лежал так, и прохладный ветер с запахом водорослей гладил меня по лицу. От этого было легче. Я закрыл глаза.

Меня разбудило что-то мокрое. Неужто я заснул? Явно. Я увидел чаек, целое полчище чаек с алчными клювами, они подбирались всё ближе. Тонкая морось дождя наполняла воздух. Ирландца такой дождь не заставит застегнуть даже ворот рубашки, не говоря уже о том, чтобы надеть что-нибудь поверх неё. Через несколько минут такой дождь прекращается, чтобы спустя несколько следующих минут начаться снова. Можно свихнуться, если не научишься его игнорировать.

Мне удалось подняться. Я оглядел останки камня, на котором сидел, и почувствовал себя опустошённым как никогда. Я невольно присмотрелся к блевотине с кислым запахом, ища в ней металлические части; у меня было такое чувство, что меня вырвало половиной моих имплантатов. Но на гальке красовалась лишь не внушающая никаких подозрений, постепенно растекающаяся и уходящая в песок красно-жёлтая каша.

Мой дорогой кусок мяса валялся в грязи, и было впечатление, что чайки нацелились как раз на него. Я оставил его лежать, бутылку апельсинового сока тоже оставил, только мёд взял с собой. О нём я хотя бы знал, что переношу его.

Тяжёлые, низко нависшие тучи собирались над бухтой, когда я медленно возвращался в Дингл. И что мне там было нужно? Домой меня не тянуло. Мой дом был пуст – негостеприимное, осквернённое место. Мне было холодно, да. Но когда я думал о доме, эта мысль меня не согревала.