Железный человек - Андреас Эшбах

Он заболел в процессе тренировок. Поначалу он принял это за обычную простуду и на несколько дней слёг в постель. Но то была не простуда. То было воспаление, которое имело отношение к имплантатам. Температура у него росла, но врачи никак не могли установить, что же является причиной жара и где находится очаг воспаления. За ним наблюдали, а жар повышался. Его поместили в реанимацию, стали закачивать в него всё, что водилось на кухне медицины, но жар повышался и однажды утром добил его.

Я поминаю далее моего товарища Стивена Майерса, которого интересовали в жизни лишь две вещи: карьера и деньги. Почему он выбрал себе именно карьеру морского пехотинца, так и осталось для меня загадкой, ибо Корпус морской пехоты мог славиться чем угодно, но только не высоким денежным довольствием. Однако у Стивена всегда были деньги, причём немалые. И да, ещё у него было что-то вроде хобби: вина. Иногда он возвращался из своего увольнения в город с парой бутылок французского вина, по-настоящему пропыленных, упакованных в особую бумагу со старинными этикетками, на которых было изображение какого-нибудь виноградника и замка, рассказывал нам, сколько это якобы стоило – какие-то неправдоподобные суммы, в которые мы не верили, – и, в конце концов, откупоривал их вместе с нами. Хотя ясно видел, что нам совершенно наплевать, какое название носит алкоголь, который мы заливаем себе в глотку.

В один из таких случаев, в поздний час, незадолго до конца последней бутылки он однажды признался мне, что его родители рано разошлись и у них был комплекс вины перед ним, которую они пытались загладить щедрыми подарками, главным образом наличными деньгами. Он дошёл до того, что стал пользоваться этим, сталкивая их друг с другом, а из денег, которые он таким образом скопил, он начал сколачивать себе состояние: покупал акции и разбогател, когда ему не было и восемнадцати. Он всегда был готов дать дельный совет по бирже или вообще по денежной части, и некоторые врачи очень серьёзно относились к тому, что им советовал Стивен.

По сути, он был загадочный тип, человек с почти ощутимым тёмным излучением. Ему ничего не стоило в столовой прихватить чужую порцию; собственно, он уминал огромное количество еды, но хотя он занимался спортом не больше нашего, талия у него была как у балетного танцора.

В подготовительной фазе проекта, когда мы ещё могли выходить по вечерам, он никогда с нами не ходил.

– Желаю удачи, – только и говорил он, напутствуя нас, и равнодушно смотрел нам вслед своими рыбьими глазами. Целый вечер посвятить охоте за какой-нибудь девицей – это казалось ему напрасной тратой времени. Когда он чувствовал соответствующие позывы, то регулировал это при помощи денег и, разумеется, не довольствовался дешёвыми шлюхами с улицы. Как всегда, он и в этом вопросе знал, где найти что получше.

Стивен выдержал все операции, но он не мог управиться с системой усилителей. Он срывал двери с петель, разбивал столы и стулья, выдёргивал выдвижные ящики так, что они летали по комнате, и ломал подносы с едой. Его системы то и дело калибровали заново, прописывали ему сеансы гипноза и специальные тренировки, и на одной из таких тренировок он невзначай прыгнул слишком высоко и слишком неконтролируемо и, приземлившись, сломал себе шею.

Я поминаю, наконец, моего товарища Лео Зайнфельда. Лео был родом из Бронкса и, как он однажды дал нам понять, сбежал в свое время из еврейского сиротского дома. Это был компактный, коренастый парень с оливково-коричневыми, густо льнущими к черепу курчавыми волосами и на удивление нежным лицом. Говорил он немного, и если говорил, то тонким, безучастным голосом. Его страстью была стрельба. Он стрелял не особенно точно, зато очень охотно. При малейшей возможности он оказывался в тире, с оружием, какое подворачивалось под руку, и если понаблюдать, как он распаковывает автомат MP-5N, разбирает его, чистит и снова собирает, как он берёт его в руки и прицеливается, то иногда возникало впечатление, что присутствуешь при сексуальном акте.

– Наступает такой момент, когда ты остаёшься с оружием один, – объяснил он мне однажды, поглаживая «Беретту М9», и в том, как он это сказал, было что-то от дзен-монаха. – Ты становишься оружием, а оружие становится тобой. Между вами пропадает дистанция. Это чудесно. – Он отложил оружие и несогласно покачал головой: – Ненавижу, когда это подходит к концу.

Наверняка он ненавидел и то, как подошло к концу с ним самим. Во время очередной рутинной, не особенно напряжённой тренировки его система сработала неправильно и убила его изнутри.

Колин ехал молча. Он казался усталым, но в то же время чувствовалось, что у него есть указание избегать разговора со мной. Кроме того, в левом ухе у него торчал наушник, который, как я заметил, не очень хорошо функционировал. Вскоре после того, как с чистого поля мы свернули на грунтовую дорогу, он проделал тот же фокус с переговорным устройством и ждал, пока несколько голосов из эфира не заверили его, что птички спят. После этого утешительного известия он вырулил на дорогу, прибавил свет и дал такого газу, что если в окрестностях и были какие-то действительно спящие птички, то они были неотвратимо разбужены, и мы примчались назад в Дингл.

Там он сделал круг по узеньким переулкам старого города, приостановился в укромном, тёмном углу, чтобы я смог выйти, и, не попрощавшись, умчался в ночь. Я постоял там, где вышел, просканировал окрестность, но не нашёл ничего, что вызвало бы моё подозрение или подозрение моей системы.

Я вдруг пожалел о том, что в моей плоти функционируют все эти технические добавления. Я всё отключил, запрокинул голову и просто слушал – шум ветра, шелест моря, одинокое пьяное пение припозднившегося пешехода. Надо мной было лишь беззвёздное небо, позволяющее предположить низкий облачный покров, чёрное на чёрном, и мне чудился запах близкого дождя. Кроме того, откуда-то пахло фритюрным жиром. Я чувствовал себя усталым, но вместе с тем взвинченным и печальным. Мне больше не увидеть Бриджит, никогда.

Я шёл сквозь ночь и тихие улицы и прислушивался к своим шагам, которые гулко отдавались от стен. Я шёл сквозь ночь и спрашивал себя, что бы сделал на моём месте Сенека. Сохранил бы он свою невозмутимость? Мне казалось, что не чувствовать эту печаль, эту скорбь означало бы пропустить в жизни что-то очень важное. Что вы скажете на это, Луций Анней Сенека?

Я устало шёл к своему дому, на подходе устало вынул из кармана ключ.

Потом я увидел нечто, от чего с меня мигом слетела вся усталость.

Входная дверь дома была приоткрыта – на тёмную щель шириной с ладонь.

Я обошёл своё жильё с глухим чувством то ли ярости, то ли отчаяния. Они были здесь и хозяйничали. Инфракрасный показывал их следы давностью в несколько часов, светло-зелёные тени, в которых, казалось, были видны чуть ли не отпечатки пальцев. Они опустошили весь стеллаж, всё унесли с собой, все до одной книги. Все ящики были выдвинуты, все дверцы раскрыты, все отделения в шкафах перерыты. Одежду они мне оставили, но паспорта в ящике ночного столика не было. Холодильник они проигнорировали, баночка повидла и бутылочка табаско остались нетронутыми, зато ящик с ножами и вилками подробно проинспектирован. Может, это всё же была ярость – то моё глухое чувство.