Московский полет - Эдуард Тополь

– Так – третья ночь! Как на войне!

Только теперь я вспомнил своего утреннего собутыльника Чумного, его слова на крыше: «Гражданская война у нас будет. Сначала ваших будем резать, евреев, а потом друг друга». И новое, пронзительное желание защитить эту юную русскую женщину и в то же время ощущение полной нашей с ней оголенности перед все сотрясающим накатом Истории вдруг вошли в мою душу. Я привлек Марию к себе. И теперь она с детской беззащитностью прильнула ко мне, и я скорей угадал, чем услышал, ее зажатый голос:

– Я боюсь…

Я обнял ее и поцеловал в губы. Она откинула голову и с силой вжалась в меня всем телом, от плеч и мягкой груди до жесткого лобка и напряженных ног. Я не знал еще – это призыв или просто желание спрятаться от страха. Но это было как крик, как безмолвный крик всего ее тела в грохоте танкового состава. Я нащупал замок-молнию у нее на спине, под толстой и тяжелой косой, и потянул его вниз. Мария стояла, не шевелясь, закрыв глаза и прерывисто дыша сквозь открытые сухие губы.

Господи, или я забыл в Америке, что такое, секс, или – я десять лет занимался с женой чем-то не тем!

Я не знаю, что чувствовала Мария – что она отдается автору любимой книги или что мы с ней живем последнюю ночь, а завтра нас могут расстрелять из этих бронетранспортеров и раздавить вот этими танками. Пожалуй, я не настолько глуп, чтобы не понимать, что главным было второе. Но все-таки хочется думать, что и первое присутствовало…

Ну, да что говорить! То была дикая, хищная, отчаянная, фронтовая ночь – под грохот проходящих за окном армейских составов, на голом и дрожащем дощатом полу… И на подоконнике… И на столе… И даже на парте… С женским телом, то пульсирующим надо мной, как пламя свечи, то аркой взлетающим под моими чреслами… С ее запрокинутой куда-то в отлет головой и распущенной косой, метущей пол… С нашими громкими, в полный голос криками в грохоте очередного тяжелого армейского поезда… С остервенелой предфинальной скачкой… С немыслимым количеством влаги – и мужской, и женской… С хриплым и протяжным стоном, отлетающим в ночной космос вместе с нашими душами… С жадными затяжками сигаретой и громкими глотками воды… И с приливом новых, черт знает откуда, сил при первых же звуках очередного приближающегося поезда…

И уже не имело никакого значения, где ее сын, муж, мать, соседи. Может, эвакуированы на юг, как перед войной, или просто спят в соседней комнате. А, может быть, их и вовсе не было, никогда не было – ни моей жены, ни ее мужа! Война, как черная пантера, как ураган «Глория», летела на нас сквозь открытое ночное окно, и мы спешили умереть до расстрела раствориться друг в друге – без прошлого и без будущего.

«Здравствуй, Россия! – сказал я мысленно.– Вот мы и снова вместе!» Только здесь любовью занимаются так, словно через минуту вас разорвет фугасной бомбой.

Наутро за пачку «Мальборо» я приехал на такси из гостиницы «Космос» к Дому кино. На лацкане моего пиджака висела большая красная бирка с надписью по-английски «INTERNATIONAL PRESS ASSOCIATION». У входа в Дом кино, перед веревочным ограждением стояла такая же, как вчера, толпа с плакатами «Долой фашистскую диктатуру КПСС!», «Советские суди – наследие сталинизма!», «Требуем распустить КГБ!» и «Вся власть – народу!» Десять лет назад каждый такой плакат стоил бы вам стальных наручников, пары сломанных милиционерами ребер и 15 лет в лагере для диссидентов в болотах Мордовии. А теперь те же милиционеры индифферентно стояли за веревочным ограждением, щурились от жаркого утреннего солнца и безучастными взглядами скользили по плакатам демонстрантов.

Но еще больше, чем плакаты, меня поразили лица людей, которые их держали. Проезжая по Москве в туристическом автобусе или на такси, вы не можете заглянуть людям в глаза, и даже на улице – например, вчера на Арбате – я не успевал вглядеться в лица москвичей, они проходили мимо, замыкая угрюмостью свои чувства от меня – иностранца и ротозея.

А здесь, перед Домом кино, они демонстрировали не только свои лозунги, но – сами того не зная – они демонстрировали себя. И лица их были даже выразительней их плакатов. Худая, плоскогрудая женщина лет сорока с остервенело заостренным темным лицом – не загорелым, нет, а темным то ли от желчной болезни, то ли от тюремного режима – держала плакат насчет «советских судов – наследия сталинизма», но в ее дочерна прокаленных угольных глазах не было революционного «пламени борьбы», а был только пепел. Высокий парень лет тридцати с плакатом «Распустить КГБ!» тоже не выглядел романтическим борцом: он был в мятом пиджаке, небритый, с синяком у виска и, скорей всего, предыдущую ночь провел в милиции. Но его сухие губы были плотно сжаты, а мелкие, неглубоко запавшие глаза, как наточенные ножи в потертых ножнах. И рядом – старуха в крестьянском платке, горбоносая, с щеточкой черных усов, с инвалидным костылем под мышкой, с плакатом на груди «Прекратите геноцид! Спасите армян!» – а в лице… Я не знаю, как это описать, – во всех лицах этой толпы, в их глазах было одно единое выражение ПРЕДЕЛА, КОНЦА, ДНА. Словно этот народ уже вычерпан до последней капли. И на дне их общей души – только ножи, торчащие из сухого пепла…

Я прошел сквозь эту толпу к разрыву в веревочном ограждении, но милиционер преградил мне путь:

– Ваши документы! – сказал он по-русски.

– Press! – ответил я по-английски, ткнул пальцем в свою красную бирку на лацкане пиджака и уверенно шагнул мимо него в Дом кино.

Вот и все. Импортная бирка и знание психологии советской милиции открыли мне дверь на первое заседание оппозиции советского парламента. Шестьдесят первый анекдот шагнул из эпохи Брежнева в эпоху Горбачева. А я, как идиот, уклонился вчера от пари на ящик коньяка!

Но, конечно, после такой ночи я опоздал к началу заседания: я приехал в десять утра, даже чуть позже. В прохладном вестибюле Дома кино было пусто, а над широкой лестницей, уходящей вверх, к залу, гремел мужской голос:

– Да, мы оппозиция! Но мы оппозиция конструктивная! Мы за быстрый переход от диктатуры к демократии! А они – за плавный, медленный переход…

«Они» – это, конечно, про Горбачева и его команду, подумал я, оглядываясь с острым любопытством. Ведь когда-то я бывал в этом Доме практически каждый вечер – на премьерах новых фильмов, на концертах или просто заскакивал выпить чашку турецкого кофе и потрепаться с друзьями. Кофе по-турецки (в джезве и в горячем песке) здесь варил молодой и стройный грузин из Сухуми, и такой замечательный кофе я больше нигде не пил – ни в Америке, ни в Европе. Но сейчас в фойе не было никакого грузина с кофе, а голос по радио продолжал:

– Я, как физик, знаю, что быстрое наложение двух структур может дать переходный эффект, а медленное сочетание не дает ничего…

Тут слева в пустой раздевалке я заметил знакомую по прежним годам пожилую гардеробщицу, перед ней настойке лежали свежие газеты с броскими заголовками: «ТРЕБОВАНИЯ БАСТУЮЩИХ ШАХТЕРОВ КУЗБАССА», «НАРОДНЫЙ ФРОНТ АЗЕРБАЙДЖАНА БЛОКИРУЕТ ДОРОГИ В АРМЕНИЮ», "ОПАСНАЯ ИГРА ЛИТОВСКОГО «САЮДИСА»…