Московский полет - Эдуард Тополь

– Уф-ф! – выдохнула она с облегчением.

– Что такое?

– Да ничего…– Она усмехнулась и открыла глаза. – Так мы живем! Страшно в собственный подъезд войти. Из-за этого клятого рынка у нас во всех подъездах шпана по ночам ошивается. Никаких лампочек не хватает – тут же выкручивают и разбивают…

Только теперь я понял, что она просто трусила одна зайти в свой подъезд, потому и говорила со мной на лестнице так громко, чтобы я подал свой мужской голос.

– Пошли, – сказала она и, опять взяв меня за руку, повела в глубину коридора, цокая каблуками своих туфель.

По дороге гулко, ногой задвинула ящик, торчащий из облезлого комода, и спросила через плечо:

– Вы давно не были в коммуналке?

– Да уж лет двадцать.

– Неужели в Штатах совсем нет коммунальных квартир?

– Думаю, что нет. Мне не попадались.

Я удивился, что она так громко разговаривает и так беспардонно цокает каблуками, ведь в коридоре штук восемь или девять дверей, и, наверное, за каждой дверью кто-то живет, спит. Но я промолчал. Еще одним ключом Мария открыла предпоследнюю в коридоре дверь. И в этот момент весь коридор наполнился нарастающим гулом, переходящим в грохот, – это где-то совсем рядом грохотал на рельсах тяжелый и, кажется, бесконечный железнодорожный состав. Я вспомнил, что сразу за Крестовским проездом проходит железная дорога, а южнее, ближе к центру города, находится Москва-Товарная. Состав гремел так, что стены дрожали, и я подумал: Господи, как же тут можно жить?

– Прошу вас, – сказала Мария, включая свет и приглашая меня через порог. То есть за грохотом поезда я, конечно, не расслышал ее слов, но угадал их по артикуляции и по жесту.

Длинная, как пенал, душная комната с одним закрытым окном была когда-то частью большой гостиной – под потолком сохранилась лепка, которая резко обрывалась у левой боковой стены, завешанной ковром. А в самой комнате густо, почти впритык, стояла мебель: придвинутый к дивану обеденный стол, стулья, две этажерки с книгами, мощный и высокий буфет с посудой, кресло-качалка, одежный шкаф, узкая детская кровать, а рядом – школьная парта, а над партой, на стене – карта мира, фотографии космонавтов и боксеров. А возле двери в углу – холодильник «Саратов», а в другом углу – тумбочка с телевизором и семейными фотографиями, а в третьем углу – кадка с мандариновым деревом.

– Боже, вы тут еще и мандарины выращиваете! – сказал я, но Мария меня не расслышала: поезд продолжал грохотать за окном.

Я показал на кадку с деревом, Мария бессильно развела руками, и я прочел по ее губам:

– Мама…

– А где она? Где мама? Сын?

Конечно, я еще хотел спросить и про мужа, поскольку в комнате никого не было, но все равно Мария меня не слышала. И я смолчал.

А она подошла к окну, прислоняясь лицом к темному стеклу и, как мне показалось, стала ждать, когда пройдет поезд. Мне ничего не оставалось, как присоединиться к этому занятию. И что-то, я не знаю что, но что-то было в стуке этих колес, в быстро проплывающих и нежных во тьме силуэтах вагонов и платформ, в их ритмичном бесконечном клацанье, в слабых, как вспышки сигарет, бликах света, мелькавших тут и там вдоль всего этого темного и плывущего состава, что-то было во всем этом томящее и тревожное до озноба.

И так мы стояли, может быть, три или даже пять минут, думая каждый о своем, слушая стук вагонов и глядя на этот близкий, буквально в тридцати метрах от нас, состав. А когда последняя, с красным фонарем, платформа проклацала к Москве-Товарной, Мария повернула ко мне лицо и опять сказала:

– Вот. Так мы живем… Россия… – И в ее серых глазах уже не было радужных протуберанцев, а была только темная и тревожная ночная горечь.

Я поднял руку и осторожно погладил ее по волосам. А потом, взяв за плечи, привлек к себе и поцеловал в губы.

Она не отстранилась, только закрыла глаза. Но губы ее – мягкие, сухие, теплые губы – ответили на мой поцелуй каким-то быстрым, почти мимолетным ответом, а затем она резким нырком выскользнула из под моей руки, шагнула к этажерке и вытащила из глубины увесистый томик в самодельном тряпичном переплете.

– Прошу вас! – сказала она с преувеличенной церемонностью. – Я это имела в виду…

Я взял в руки книгу, открыл.

ВАДИМ ПЛОТКИН

КРЕМЛЕВСКИЕ ЛИСЫ

перевод с английского, 1983

Эти слова были напечатаны на тонкой и серой папиросной бумаге титульного листа плохим и нечетким от копирки машинописным шрифтом. И таким же шрифтом, на такой же бумаге была напечатана вся книга – убористо, без полей и без просвета меж строчек. Скорей всего, это была седьмая или даже восьмая копия. Но, конечно, из всех изданий и переизданий этой книги – от Book of the Month Club [Клуб книги месяца] в США до издательств Ulstein в Германии и Chin-Cho-Sha в Японии – это самодельное и подпольное русское издание тут же стало для меня и самым престижным.

– Потрясающе! – сказал я, листая книгу и гладя ее по страницам. – Я даже не знаю, что сказать… Я сейчас лопну от гордости! Может быть, вы мне ее подпишите?

– Я – вам?! – изумилась Мария.

– Конечно… Пожалуйста!

Я протянул ей авторучку.

Она усмехнулась, и в ее глазах опять сверкнули радужные протуберанцы.

– Ну… Если вы так хотите… – И, облокотившись голым локтем о стол, Мария быстро написала на первой странице:

«Вадиму Плоткину, американскому писателю, от русской читательницы с Крестовского проезда»

Подумала, вызывающе тряхнула косой и, словно с отчаянной смелостью добавила: «Вы хороший писатель, только, пожалуйста не будьте пошляком! Мария».

В эту минуту новый грохот накатил на нас с севера, он был еще сильней прежнего, даже парта поползла по полу и посуда загремела в буфете. Мария испуганно метнулась к окну. Но, поскольку в комнате горел свет, внизу были видны только неясные силуэты проплывающих вагонов.

– Извините, я выключу на минуту! – крикнула мне на ухо Мария, отбежала к выключателю и погасила свет. И теперь я сразу увидел, что на темных платформах проходившего в Москву состава плыли зачехленные брезентом танки. И – бронетранспортеры… И – снова танки… И – армейские грузовики… И – опять бронетранспортеры… И – пушки…

Мария нервно дернула шпингалеты и распахнула оконные створки. Ночная прохлада и упругие волны воздуха от проходящих рядом вагонов тронули наши лица. Казалось, эта вереница военной техники будет бесконечна, а тяжелое клацанье вагонных колес только обостряло ощущение тревоги. Так в кино убирают все посторонние звуки, кроме шагов злодея, чтобы подчеркнуть приближение опасности. И действительно, зачем они везут все это в Москву, ночью? Танки, пушки, бронетранспортеры…

Я вопросительно глянул на застывшую рядом Марию, Она приблизила губы к моему уху и крикнула: