Книга реки. В одиночку под парусом - Владимир Федорович Кравченко

конечно, были с правого — горного берега. У «луговых» — или левобережных — жителей просто не хватило бы куражу на такую авантюру: выплыть в волну на дощатой плоскодонке на середину моря, оторвавшись от суши на добрых три километра. Для этого надо родиться на высоком берегу с видом на волжский простор, вырасти, выпестывая свою отчаянность, часами просиживать на травяных кручах, завидуя чайкам и прочей летающей субстанции, включая облака, чтобы в какой-то момент превратиться в помесь лезгина с горным туром и орлом. Обитатели правого волжского берега все в душе немного горцы — взрывные, рисковые.

Разговор наш идет о вещах мужских и серьезных. Это разговор двух просвещенных навигаторов и судовладельцев. Коля похвалил мою лодку. Я — осторожно — его искусство мореплавания и стойкие моральные качества экипажа.

Спустя два часа чуваши засобирались домой. В нос лодки уложили три полиэтиленовых мешочка, заполненных мелкой, в три четверти ладони, рыбешкой, — все, что удалось набредить меж островов. Улов делили при мне. Высыпали выловленную мелочь на пленку и занялись сначала сортировкой: большую рыбку к большой, маленькую к маленькой. Для совсем маленькой место тоже находилось. Здесь ничего не выбрасывалось. Делил Николай. При всей его суетности бросалась в глаза нечеловеческая точность обмера рыбешек — торжество планомерной, ужасающей справедливости его дележа. У этих чувашей даже полупрозрачные мальки шли в дело в роли довесков.

Мне вдруг стало интересно. Я смотрел внимательно, чувствуя во всем этом что-то чужеродное. Вернее — чуженародное. Русский человек делит не так, ему просто не хватило бы терпения на такую борьбу с материей до исчезающе малых, дробных ее величин. Русский махнет ладонью разгильдяйски-широко, отмерит на глазок — и успокоится, даже если при этом обделил самого себя. Здесь же торжествовала логика не жизни, а выживания. И дело было не только в скудости последних лет. Скорее в ментальности, связанной с историей. Вытекающей из истории малого народа, привыкшего довольствоваться немногим, вытесняемого соседями в неудобья, бескормицу, бедность бытования, мастеровитого лишь в обращении с деревом и «искусстве плетения лаптей». Славяне расселялись на Волге с четвертого века, пришли, вроде, с Дуная. Как это происходило? Да обыкновенно: появлялось племя, многочисленное, воинственное, и сгоняло аборигенов с удобной территории. Хорошо еще, если без резни и поголовного обращения в рабство. В древнем мире с чужаками не церемонились. Это был пример мягкой колонизации миролюбивого и в общем лояльного народа, сильно уступавшего пришельцам и в уровне материальной культуры, и в социальном динамизме. После присоединения к России в середине XVI века центром царской колонизации края стала русская крепость — город Чебоксары — в окружении нескольких десятков помещичьих и монастырских деревень, заселенных русскими крепостными. С обращением аборигенов в православие колонизация принимала характер внутрисемейного предприятия: это когда все носят одни имена-фамилии, но садятся за обеденный стол одни чуть ближе, другие чуть дальше от красного угла.

Трое чувашей уселись в лодку. Николай расположился на веслах. Это означало, что грести он будет один, — на кувыркучей, перегруженной плоскодонке на ходу местами не поменяешься. Отвратительный визг несмазанных уключин ударил по ушам. Если я что-то и не выношу всеми фибрами, то именно этот звук однообразно-скрипуче-металлической жалобы плавсредства на негодное с ним обращение. Удивительно, но Николай под эту музыку собирался гнать лодку до самого берега. Он не знал элементарной вещи.

— Плесни водой на уключины! — крикнул я, не выдержав.

— Чего?!

— Уключины смочи водой! — повторил я.

Сидящий на корме парнишка пришел на помощь своему тугодуму-капитану и окатил уключины водой из черпака. Визг сразу прекратился. Николай обрадованно помахал рукой мне, открывшему ему еще один моряцкий секрет.

Спешу на свидание с Василием Ивановичем Чапаевым. Выхлестывая руки из плечевых суставов, перелопачиваю веслом встречный ветер вперемешку с волной. На город Чебоксары у меня отводился один день. Я запланировал посещение музея легендарного начдива, вот и выбивался из сил, стараясь успеть до его закрытия. Отвалив от далекого острова, я пустился на утлой байдарке наперекор волнам и свежему осту по Чебоксарскому морю. И все для того, чтоб культурно пройтись по тихим залам музея, уважительно потрогать рукой рыло пулемета «Максим», изучить две-три дюжины фотографий, отражающих жизнь и подвиги народного героя, вошедшего в фольклор и историю синематики.

Одолев за полдня расстояние в двадцать километров, отделяющих меня от Чебоксар, вхожу в огороженную понтонами «марину» — стоянку яхт-клуба, которую приметил по частоколу торчащих мачт.

Пристаю, спрашиваю у кучки авторитетно покуривающих местных мастеров грота и шкота:

— Нельзя ли у вас заночевать?

Мастера, как им и подобает, рассматривают мой корабль и с ответом не торопятся. Подходят к лодке и изучают, как у меня все ладно устроено — от веслодержателя до килей с регулируемой площадью. Один из мастеров — дежурный по причалу. Он помогает мне выгрузить барахло из лодки и поднять ее на слип. Он не важничает. Может быть, потому что инвалид, — у Николая нет одного глаза. С ним мы подружимся. Я это вижу по его одобрительной улыбке, с которой он выслушивает мои объяснения. Идея путешествия ему определенно нравится.

Город уютен, чист, распахнут к Волге широким пространством своих площадей и зеленых улиц.

Если Чебоксары представить себе в виде лесного ореха, то в роли его ядрышка, безусловно, выступит музей народного любимца — Василь Иваныча Чапаева. Помпезное, похожее на мавзолей Ленина в Москве, облицованное коричневым мрамором одноэтажное здание служит спиритуахранилищем героического начдива. Сразу бросалось в глаза — советская власть строила музей под себя и для своего удовольствия, хоть и возводился он с живейшим участием местных жителей.

Только увидел этот мавзолей — и сердце сразу захолодело. Я понял, что в этом месте нашего любимого Чапая попытаются у нас украсть. Попробуют приспособить для своих нужд, наведя на его неувядаемый образ пропагандистский глянец. Но все оказалось не так безнадежно. Да, был и кумач, и барельефы вождей-военачальников на мемориальной стене (среди которых затесался литератор Д. А. Фурманов), но была и тачанка с пулеметом «Максим», была бурка Чапая, подлинная саратовская гармонь, под которую он пел и плясал, были не подвластные никакой цензуре пожелтевшие фотографии отошедшего в область золотого сна русского прошлого рубежа веков. Было огромное полотно «Чапаев в бою» (1937) самодеятельного художника С. Богаткина в духе «народного» гипертрофированного реализма, где Чапай в крылатой бурке скачет на быстром коне, а враги его или валятся, как снопы, или трусливо разбегаются в стороны...

Бережно раскатанная по бревнышку и перенесенная из поглощенной городом деревни Будайка крохотная