Книга реки. В одиночку под парусом - Владимир Федорович Кравченко

и вынул из него отработанный лист. Я заплыл за край очередной карты и поэтому с особым удовольствием вставил в планшет следующую. Карты у меня хорошие — двухкилометровые генштабовские, рассекреченные на рубеже 90-х и брошенные в свободную стихию рыночной продажи. Я приобрел их на Кузнецком мосту на букинистическом развале.

Карты обладают над нами какой-то завораживающей властью. Это сосредоточенное усилие увидеть за условными обозначениями зыбкие образы грядущей реальности драгоценно само по себе и доставляет неизменное удовольствие. В карту погружаются постепенно, входят по щиколотку, по грудь, призывая на помощь свой опыт, воображение, интуицию. Дух ваш бодрствует и витает где-то, взгляд блуждает по топографическим значкам, определяя завтрашний маршрут, места будущих стоянок, очертания островов, заливов, розу ветров.

Советская военная картография (а другой у нас не было) считалась одной из лучших в мире — закрытое, строго военное ведомство, дозирующее любую вытекающую из него информацию, иной раз сознательно вводящую пользователя в заблуждение. Карта должна точно передавать береговую линию, фарватер, имеющиеся в нем острова — и слава богу, что мои карты этому требованию вполне соответствовали. По карте я мог определить (и определял) самый узкий участок дамбы и переваливал через плотину, затрачивая минимум возможных усилий. Да что говорить — без карты ты не путешественник. Просто отдыхающий. 

Макарьев

Следующий день начался под знаком свежего зюйд-веста. Достигнув мыса, я поднял грот и пошел, пошел... Ближе к середине дня впереди замаячил белокаменный Макарьевский монастырь — словно легендарный град-Китеж, восстающий прямо из воды. Сквозь облака пробился солнечный луч и, как это нередко бывает, ударил не куда-нибудь, а в медленно приближающуюся громаду монастыря. Картина казалась фантастической: все вокруг пасмурно померкло, лишь монастырь с золотыми крестами, обнесенный высокой белой каменной стеной, радостно светился в столбе солнечного света, словно Божье знамение. Прошло полчаса, а ощущение чуда не пропадало, монастырь медленно вырастал на глазах, от него трудно было отвести взгляд. Купол Троицкого собора, шатровая колокольня, кресты Михайло-Архангельской церкви…

На подворье Макарьевского монастыря стайками туристы, высадившиеся с круизного теплохода, слушают объяснения молодой миловидной монашки о постройках и истории монастыря. Это было ее послушанием — работа с туристами. Храмы и туристы, цветочные клумбы и овощные грядки за трапезной, тарахтящие трактора и киоски со святоотеческой и краеведческой литературой. Вход — 10 руб., фото и видеосъемка — 25 руб. Туристов много, теплоходы прибывают с утра до вечера, деньги текут рекой и тут же на глазах туристов материализуются в гравий, песок, цемент, опалубку. Монастырь строится, восстанавливается, опираясь на самого себя, на духовную жажду неофитов и интерес любопытствующих.

Ищу мать Александру, чтобы благословила (разрешила) воспользоваться монастырским колодцем — хочу набрать из него питьевой воды. Долго не нахожу ее, ключница неуловима, а без ее благословения к колодцу (да вот же он!) соваться не след.

Монастырем заведует мать Михайла. Она родом из Чувашии, из религиозной семьи с традициями. Прибыла сюда из Киева на место настоятельницы, выдержав большой конкурс. Сильная волевая женщина, с приходом которой все в монастыре преобразилось. Мать Михайлу архиепископ недавно наказал: лишил права ношения наперсного креста. Кто-то ему пожаловался: мол, в праздники, когда в монастырь прибыла группа гостей, ворота долго не открывали — сестра-монашка куда-то отлучилась с поста. За эту провинность настоятельницу и наказали. Лишь перед Пасхой ей опять разрешили носить крест. Монашки в монастыре не живут долго — многие уходят, не выдержав жесткого распорядка трудов и молитв, другие приходят на их место. Не все так просто и благостно во святой обители.

Заполнил наконец баклаги, вернулся на дебаркадер. Сел в лодку и поплыл вдоль забранного в бетон монастырского берега. Заночевал, встав лагерем за монастырским мыском на песчаном берегу.

Утром явление: небритый рыбак в трусах и майке, терпеливо ожидающий моего пробуждения. Грустный, прибитый жизнью парень с хорошим чистым лицом и тоской в глазах. Полтора часа сидит на песке в позе мыслителя, медитируя на выглядывающий из рваного носка большой грязный палец. Нужна лодка, чтоб завезти камень с привязанной к нему «резинкой» подальше от берега. Зовут Саша. Безработный строитель из Лыскова. Работу потерял, потому что сломал руку. Потом еще раз упал — на пороге родного дома. И опять сломал — в том же месте. Трезвый. Пока лечился, мать умерла, и он остался совсем один. На берег пришел порыбачить на «резинку».

Завез Саше его камень, сбросил за борт метрах в семидесяти. На берегу угостил его гречневой кашей, порошковым молоком с бутербродами. Саша ел жадно, видно было, что проголодался. Закурили, взяв по сигарете из моей последней пачки. «Резинка» в его руках не подавала признаков жизни — время клева кончилось, пока я спал, а он терпеливо дожидался, облизываясь на мою лодку.

Между нами возник разговор. О чем разговаривают два мужика, насытившись, а потом закурив по одной? Сначала о Волге, конечно, о туристах, ежедневно прибывающих в Макарьев, щедротами которых кормится обитель. А потом о политике, Кремле. Это был разговор о судьбах России с безработным одиноким голодающим босяком из-под Макарьева — горьковским типом. В нем было мало открытий и прозрений. Саша добросовестно отрабатывал каждый скормленный ему витамин, возвращая его мне в форме вопросов и негодований, адресованных мне же, москвичу, и поверх моей головы всем тем, кого я вольно и невольно представлял. Не накорми я Сашу, разговаривать мне с ним было бы много проще — обессиленный голодный человек думает больше о рыбе как единственно доступном ему источнике дармового белка. Дома у Саши живут три курицы-несушки, но яйца из-под них он вынужден раздавать соседям в счет погашения своих долгов. Долгов много, так что курочкам трудиться и трудиться. Три яйца — пятерка.

Куриный захребетник Саша помог мне погрузиться в лодку. Я выложил на берег банку сгущенки с оставшейся хлебной горбушкой и пару старых, но еще крепких носков. Столкнул корму на воду, запрыгнул в кокпит и поднял грот. Саша махал мне с берега как заведенный.

Свежий порывистый норд-вест, или луговой, как он испокон века называется на Волге, подхватил с готовностью лодку и, забив свой тугой прозрачный кулак в карман грота, повлек по фарватеру. Солнце, ветер, парус... Бегущие с наветренного борта волны всегда синее, гуще, злее, опаснее. И никогда не знаешь, какая волна разобьется о борт лодки и лишь окатит веером брызг, а какая — перехлестнет через брезент фартука и накроет лодку пенной шапкой гребня. Несмотря на их кажущееся однообразие, волны не похожи одна на другую. Как