Пятая колонна. Рассказы - Эрнест Миллер Хемингуэй

– А зачем тот фашист приходить в бар, где его знают?

– Не иначе рехнулся.

– На войне всегда так, – сказал Джон. – Слишком много сумасшедших.

– Думаю, тут вы попали в яблочко, Джон.

Придя в отель, мы прошли через дверь мимо поставленных друг на друга мешков с песком, защищавших стойку портье, и попросили ключи, но портье сказал, что у меня в номере два каких-то товарища принимают ванну, он дал им ключи.

– Идите наверх, Джон, – сказал я. – Мне нужно позвонить.

Я прошел к телефонной будке и позвонил по номеру, который дал официанту.

– Привет! Пепе?

Голос в трубке прозвучал сдержанно:

– ¿Qué tal Enrique[88]?

– Слушай, Пепе, вы взяли у Чикоте некоего Луиса Дельгадо?

– Si, hombre, si. Sin novedad[89]. Без труда.

– Он про официанта что-нибудь знает?

– No, hombre, no.

– Тогда и не говорите ему ничего. Скажите, что это я на него донес, ладно? Ни слова об официанте.

– Почему? Какая разница? Он шпион. Его расстреляют. Тут никаких сомнений.

– Я знаю, – сказал я. – Но разница есть.

– Ну, как хочешь, hombre. Как хочешь. Когда увидимся?

– Завтра за обедом. У нас мясо есть.

– Но сначала виски. Хорошо, hombre, хорошо.

– Salud, Пепе, и спасибо.

– Salud, Энрике. Не за что. Salud.

Странный у него голос, какой-то неживой, я так и не смог к нему привыкнуть, но теперь, поднимаясь к себе в номер, я чувствовал себя намного лучше.

Все мы, бывшие завсегдатаи бара Чикоте, испытывали к нему некое особое чувство. И я знал, что именно поэтому Луис Дельгадо снова пришел туда, хотя это было несусветной глупостью. Вполне ведь можно было сделать свои дела в каком-нибудь другом месте. Но, очутившись в Мадриде, он просто не мог туда не зайти. Он был хорошим клиентом, как сказал официант, а я с ним когда-то даже дружил. Безусловно, если выпадает в жизни возможность сделать хотя бы самое малое доброе дело, не надо ее упускать. Поэтому я был рад, что позвонил своему другу Пепе в Управление безопасности: Луис Дельгадо был старым клиентом бара Чикоте, и я не хотел, чтобы он перед смертью испытал разочарование или злость по отношению к тамошним официантам.

Мотылек и танк[90]

Тем вечером я шел домой, в отель «Флорида», из цензорского ведомства; лил дождь. Где-то на полдороге он так мне осточертел, что я зашел в бар Чикоте наскоро пропустить стаканчик. Шла вторая зима осады и обстрелов Мадрида, и в городе ощущалась нехватка всего, включая курево и человеческие нервы, люди постоянно испытывали легкое чувство голода и неожиданно, беспричинно раздражались на то, с чем ничего не могли поделать, например, на погоду. Мне бы следовало идти дальше домой, до отеля оставалось всего пять кварталов, но, поравнявшись со входом в бар Чикоте, я подумал, что недурно бы по-быстрому пропустить стаканчик, прежде чем преодолевать оставшийся отрезок Гран-Виа по грязи и обломкам развороченных бомбежкой домов.

В баре было людно: к стойке не пробиться, и все столики заняты. Помещение было заполнено дымом, звуками пения, мужчинами в военной форме и запахом мокрой кожи; напитки приходилось передавать через головы посетителей, тройной шеренгой осаждавших стойку.

Знакомый официант раздобыл для меня свободный стул, и я подсел к тощему, бледнолицему, с выпиравшим адамовым яблоком немцу, которого знал по цензорскому ведомству, и какой-то неизвестной мне паре. Столик находился почти в середине зала, чуть правее от входа.

Из-за громкого пения не слышно было собственного голоса; я заказал джин с ангостурой[91] – в качестве противопростудного средства от дождя. Зал и впрямь был набит битком, и все страшно веселились – может быть, даже немного чересчур – благодаря какому-то сомнительному каталанскому пойлу, которое они употребляли. Неведомые мне люди, пробираясь мимо, хлопали меня по спине, и когда девушка, сидевшая за нашим столом, что-то мне сказала, я не расслышал и на всякий случай ответил: «Конечно».

Перестав озираться по сторонам и сосредоточившись на нашем столе, я осознал, что она на редкость безобразна, по-настоящему безобразна. Но когда подошел официант, оказалось, что, обращаясь ко мне, она спрашивала, не выпью ли я с ними. Ее спутник не производил впечатления человека решительного, но, судя по всему, ее решительности хватало на двоих. Лицо у нее было волевое, полуклассического типа, а сложение – как у укротительницы львов; спутник же ее выглядел так, словно ему все еще пристало носить школьную форму с галстуком. Однако на нем были не они, а кожаная куртка, как почти на всех нас. Только его куртка не была мокрой – видимо, они пришли сюда еще до дождя. На ней тоже была кожаная куртка, и вот к ее-то типу лица она вполне подходила.

К тому времени я даже жалел, что зашел в бар Чикоте, а не отправился прямо домой, где уже переоделся бы в сухое и попивал бы себе что-нибудь, уютно лежа на кровати и задрав ноги на спинку; к тому же мне надоело смотреть на эту пару. Жизнь коротка, уродливые женщины вечны[92], и, сидя за тем столом, я подумал: даже притом, что писателю положено испытывать неутолимое любопытство к разным типам человеческой натуры, мне совершенно не интересно знать, ни женаты ли эти двое, ни что они нашли друг в друге, ни каковы их политические взгляды, ни кто из них кого содержит – вообще ничего. Я решил, что скорее всего они работают на радио. В Мадриде, если встречаешь человека странного вида, непременно оказывается, что он работает на радио. Поэтому – просто чтобы что-то сказать – я повысил голос и, перекрикивая шум, спросил:

– Вы с радио?

– Да, – ответила девушка.

Значит, я не ошибся. Они работали на радио.

– Как поживаете, товарищ? – обратился я к немцу.

– Прекрасно. А вы?

– Мокро, – сказал я, и он рассмеялся, склонив голову набок.

– У вас не найдется закурить? – спросил он.

Я протянул ему свою предпоследнюю пачку сигарет, и он взял две. Решительная девица тоже взяла две, а молодой человек, лицу которого был бы под стать школьный галстук, одну.

– Берите еще, – прокричал я.

– Нет, спасибо, – ответил тот, и немец взял еще одну сигарету за него.

– Вы не против? – улыбнулся он.

– Конечно, нет, – сказал я.

На самом деле я был против, и он это знал. Но ему так хотелось курить, что он этим пренебрег.

Пение внезапно оборвалось, или в нем наступила пауза, как бывает иногда во время урагана, и неожиданно все мы стали слышать себя и других.

– Вы здесь давно? – спросила меня решительная девица. Она произносила гласные так, словно они бултыхались в гороховом супе.

– Да, но непостоянно: приезжаю – уезжаю, – сказал я.

– Нам с вами нужно сделать серьезную беседу, – сказал немец. – Я хочу взять у вас интервью. Когда бы мы могли это устроить?

– Я позвоню, – сказал я.

Этот немец был очень странным немцем, никто из настоящих немцев его