Дорога камней - Антон Карелин

— Прощайте, Грета. Прощайте, Чёрный. Спасибо вам.

— До свидания, братец. До свидания.

— Малыш. Двигаем. Готов?..

— Х-ха-а! С’чхагшш тшшур’с и-и-иг! Нашшш.

Малыш не боялся до странного ничего. Толи молчаливая компания погруженного в себя Даниэля, которого он, кажется, принимал за свою братию и одновременно почитал за полубога, действовала на него расслабляюще, то ли места вокруг были действительно потрясающие, как Ферэлли думал все чаще и чаще, но, выпутавшись из всего произошедшего, убедившись, что выжил, поверив наконец, что в ближайшее время не умрёт, схарр пробудился горластым маленьким крепышом, любителем потасовок, погонь и всяческих, зачастую странных забав. Также он обожал мясо, желательно сырое, и рычать потихоньку, когда Даниэль чесал ему спинку, живот и бока.

Одежды не носил совсем, но свои недоразвитые мужские причиндалы, как оказалось, прятал в крепкий кожаный мешок на подвязках, чтобы никак не испортить. Клыки его пока не доросли до тех устрашающих размеров, которые в общем-то и определяют взрослого схарра, а потому из-под губ не высовывались, но умен он оказался не менее, чем нормальный человеческий ребёнок, а быстр и смышлён даже поболее.

Даниэль первое время, пока они плыли на плоту, не обращал на него никакого внимания, занятый своим, и только бессознательно присматривал за сгорбившимся, опасливым, малоподвижным существом, в движениях и взглядах которого царили осторожность, готовность и испуг. Потом, когда они оказались посреди зелёных лощин, утопающих в утренних и вечерних туманах, звенящих птичьими трелями, в травах, сверкающих холодной росой, когда путь их запетлял меж полян, луговищ, рощ и холмов, под сенью шумящих сосен и дубов, — малыш мгновенно стал другим.

Не опасаясь более почти ничего, лишь бегая осторожно смышлёным взглядом вокруг, носясь то около Даниэля, то забегая куда-то в окружающую живую шумящую зелень, он был единственным существом, кроме многочисленных и смелых животных, обитающих здесь. Другой половиной узкого мира, в который (ненадолго?) их заключила слепая бессловесная судьба; и несмотря на долгие размышления, захлестнувшие Даниэля и составляющие теперь чуть ли не все его существование и существо, невзирая на огромную пропасть между ними, на все различия, — в этом путешествии они были до странного друг другу близки.

Малышу не нравилось затворничество аристократа. Он желал общаться. А потому очень скоро начал приставать.

Быстро прошёл период неожиданных дохлых бурундучков и крыс, которые с гуканьем и криком возникали перед лицом Ферэлли, идущего или отдыхающего, либо падали на него сверху, словно манна небесная; канули в свет солнца и затухание углей костра дикие вопли схарра, вылетающего из-за кустов с перекошенным лицом, орущего: «Идут! Идут!.. Люди идут!» — похоже, он не мог придумать ничего пострашнее; впрочем, первые два раза вскакивающий Даниэль пугался ещё как...

Получив несколько строгих, раздражённых, злых, наконец, остервенелых ругательств, предупреждений и усиливающихся тычков, он все-таки вынудил Даниэля обращать на себя внимание.

Смотреть, кстати, было на что.

Дикий в своей природе, недолгой, но суровой и строгой жизнью уже приученный к дисциплине и послушанию, он отзывался на любой зов и тут же, без промедления, выполнял любой приказ. Но побаловаться любил.

Первым впечатлением Даниэля о нем, как только они остались вдвоём, был истошный, радостный визг, разорвавший росистую, туманную тишь прибрежного склона и окружающих рощ; Малыш повис на ближайшем дереве и продолжал почти без перерыва радостно вопить, чем в первое мгновение напугал Ферэлли (лёгкие у схарра были хоть куда и обладали силой судной трубы, лишь извращённых тональности и тембра), а затем весьма рассмешил.

Было в нем много дикой, необузданной радости. Любил подловить момент, когда Даниэль не ожидает, выскочить прямо перед ним из густой высокой травы, сделав страшные глаза и скорчив рожу, рыкнув так, как не рычит и разъярённый медведь; так он выражал свою радость и веселье, а ещё желание поиграть.

Первые несколько раз Ферэлли, в принципе непривычный к его страшной, покрытой густым мехом, морщинистой роже, к хищному блеску клыков, испуганно вскрикивал, вздрагивал, чувствуя разливающийся по телу холодный липкий страх. Потом привык. Кидал на Малыша краткий взгляд, тот оглядывался, выискивая где-то позади того, кто так возмутительно орал, никого не находил, пожимал плечами, всплёскивал ручками, закатывал глаза, что-то себе ворчал-свистел под нос — делал вид, что ничего не понимает.

Ещё он издевался: надо всем подряд, — на своём щелкающе-шипящем языке. Насмешничал. Над Даниэлем осторожно. Сначала всякий раз после резкого возгласа, глупого слова, неосторожного жеста сжимаясь, замирая, бусинками глаз посматривая в сторону аристократа, ожидая окрика, удара или тычка.

Когда понял, что за ужимки и прыжки, внезапные возгласы в полной тишине, ночные пугалки, скрежет, ломание веток, метания в траве и швыряние камней, милые мохнатому сердцу, Даниэль никак не накажет, не изобьёт его, то, вопреки логике Ферэлли, уже готовившегося сдерживать растущую наглость маленького схарра, стал относиться к нему ещё более почтительно и даже любовно.

Ластился по вечерам, будил по утрам, таскал воду и дрова для костра. Частенько приносил пойманную дичь (чего-чего, а уж непуганой живности в этих не освоенных человеком местах хватало с избытком).

Язык он понимал неплохо, только часто переспрашивал неизвестные слова. Сам говорить на человеческом не любил и не особенно мог.

Радостный от того, что спасся, уже позабывший о невзгодах, о том, что вокруг нет никого из своих, он казался неутомим. И судя по всему, Даниэля теперь почитал по меньшей мере за своего вожака.

— Эй, как тебя звать? — первым делом спросил Ферэлли, когда плот с чёрным шатром и смирно замершими на другом краю четырьмя мохнатыми конями скрылся за поворотом плавно уходящей в разлив реки, и они остались одни.

— Н-шо-о-о?

— Как твоё имя? Я — Даниэль. Ты?

— Даньель?

— Да-ни-эль.

— У-р-р-р... Даньель.

— Даньель, так Даньель. Как звать тебя?

— Хшо-о.

— Хшо?

— Хшо Грумм’стид! — отвечал малыш гордо, поблёскивая глазками. Даниэль решил, что вторая половина была именем рода и отца. Кажется, именно так назывались у схарров, привыкших к племенной жизни, постоянно соперничающих, идущих родом на род, ценящих славу семьи.

Хшо был бурым схарром, племя которых, в отличие от алых, ничем особенным в людских историях и сказаниях не прославилось, — возможно, потому что не было столь кровавым и жестоким. Они считались (и, по сути дела, являлись) многоголовой серой массой нелюди, этаким почти привычным общим фоном, из которого выделялись другие твари — кан-схарры, ночные кобольды, те же псоглавые и все остальные, более необычные.