Смерть внезапна и страшна - Энн Перри

Миссис Дэвьет хотела заговорить, но не смогла даже открыть рот.

– Неужели же мы ничем не сможем помочь Марианне Гиллеспи? – настаивала тем временем Эстер, стиснув кулаки, склонившись вперед и лишь мельком взглянув в сторону роз, на которые смотрела хозяйка дома. – Неужели ей не к кому обратиться? Вот сэр Герберт сказал, что его собственная дочь пала жертвой насилия и все закончилось ребенком. – Девушка вновь повернулась к Калландре. – И она отправилась к частному гинекологу на окраину, и тот так искалечил ее, что бедняжка даже замуж не сможет выйти, не говоря уже о том, чтобы вынашивать детей. Кроме того, ей все время больно… Господь милосердный, ведь должно же быть какое-то средство!

– Если бы я знала способ, то не сидела бы здесь, слушая вас, – ответила Калландра со скорбной улыбкой. – Я бы просто изложила свой план, и мы приступили бы к делу… Эстер, пожалуйста, осторожнее, или ваша правая рука вот-вот проткнет насквозь мое самое лучшее садовое кресло.

– Ох! Простите. Я и не заметила, что так разошлась!

Леди Дэвьет улыбнулась, но ничего более не сказала.

Следующие два дня выдались жаркими, что только усилило всеобщую тревогу. Все нервничали, да еще и Дживис сновал по госпиталю, путался у всех под ногами и задавал вопросы, которые большая часть опрошенных находила бесцельными и раздражающими. Казначей обругал его, джентльмен из совета попечителей пожаловался члену парламента, с которым состоял в одной партии, а миссис Флаэрти прочитала инспектору лекцию о трезвости, приличиях и неподкупности, чего не смог вынести даже он. После этого Дживис перестал приставать к старшей медсестре.

Но постепенно госпиталь вернулся к нормальному распорядку дня, и даже в прачечной уже перестали вспоминать об убийстве. Разговоры там теперь шли все больше о повседневных делах: мужьях, нехватке денег, последних мюзик-холльных шутках и всяких сплетнях.

Монк обратил все свое внимание на изучение прошлого и настоящего работавших в больнице врачей, практикантов, казначея и священника, а также попечителей.

Поздним вечером, когда тем не менее было еще слишком жарко, Калландра отправилась повидать Кристиана Бека. Повод для разговора следовало найти на ходу. Она хотела выяснить настроение доктора после допросов и отнюдь не тонкого намека Дживиса на некий скрытый в его прошлом позорный секрет, который якобы собиралась выложить убитая Пруденс.

Направляясь по коридору к его кабинету, леди Дэвьет все еще не представляла себе, о чем будет говорить. Сердце ее отчаянно билось, а в горле пересохло от волнения. После долгого летнего дня, прокалившего окна и крышу, воздух в здании был застоявшимся и жарким. Запах крови смешивался с вонью испражнений. Две мухи, жужжа, слепо бились в стекла закрытого окна.

Можно будет спросить у Бека, разговаривал ли с ним Монк, и еще раз заверить врача в способностях детектива, рассказать о его прошлых успехах. Причина вполне подходящая, решила леди. Она больше не могла мириться с собственным бездействием. Ей надо было повидаться с Кристианом и постараться облегчить тревогу, несомненно снедавшую его. Вновь и вновь женщина представляла себе то, о чем мог подумать врач, выслушав инсинуации Дживиса и испытав на себе буравящий взгляд его черных глаз. Кто может защититься от предрассудков… иррациональных подозрений, испытываемых к чужаку?

Она уже была около двери Бека. Постучав, леди услышала голос, но не могла разобрать слов. Тогда она повернула дверную ручку и распахнула дверь.

Открывшаяся ее глазам сцена просто впечаталась ей в мозг. Большой стол, служивший Беку рабочим, располагался в центре комнаты, и на нем лежала женщина, верхняя часть тела которой была прикрыта белой простыней, а живот и бедра были обнажены. Рядом были тампоны, окрашенные кровью, и окровавленное полотенце. На полу стояло ведро: его прикрывала тряпка, так что Калландра не могла увидеть, что в нем находится. Ей случалось присутствовать при операциях, и она заметила склянки с эфиром и все прочее, что было нужно для анестезии.

Кристиан стоял к ней спиной, но она узнала бы его в любом положении по линии плеч, очертаниям волос на затылке и изгибу скулы.

Знакомой оказалась и его пациентка: черноволосая, с клинышком волос на лбу. Темные, необычно четко прочерченные брови, небольшая опрятная родинка на щеке возле уголка глаза… Марианна Гиллеспи! Решение могло быть единственным: сэр Герберт отказал ей, а Бек согласился и теперь выполнял противозаконную операцию.

Несколько секунд миссис Дэвьет простояла окаменев. Язык ее не шевелился, в горле пересохло. Она даже не различала фигуру застывшей возле стола сестры.

Кристиан углубился в дело: руки его двигались быстро и деликатно, а глаза вновь и вновь обращались к лицу Марианны, проверяя цвет ее кожи и дыхание. Он не услышал ни стука Калландры, ни того, как открылась дверь.

Наконец попечительница шевельнулась и спиной вперед вышла наружу, беззвучно прикрыв за собой дверь. Сердце ее колотилось так быстро, что содрогалось все тело. Она не могла отдышаться и на миг даже испугалась, что задохнется. Мимо прошла сестра, чуть пошатываясь – должно быть от усталости. Калландра тоже ощущала головокружение и едва сохраняла равновесие. Слова Эстер ударами молота отдавались в ее голове. Дочь сэра Герберта отправилась к нелегальному гинекологу, но тот только навредил ей… произвел операцию настолько неловко, что она никогда не станет вновь нормальной женщиной и не избавится от болей.

Неужели Кристиан тоже делал это? Не к нему ли обратилась та бедная девочка? А сейчас Марианна… Неужели это тот забавный, благородный и мудрый Кристиан, с которым леди Дэвьет объединяло столь глубокое взаимопонимание, которому не нужно было объяснять причин боли и смеха, тот Кристиан, чье лицо она могла увидеть, просто закрыв глаза… руки которого ей так хотелось коснуться? Хотя она не должна поддаваться этому искушению: такой поступок нарушит деликатный барьер между любовью приемлемой и недопустимой. А она не хотела навлечь на него позор.

Позор?! Неужели человек, которого она, как ей казалось, так понимает, оказался врачом, занимающимся такими вещами? А быть может, и худшими… куда худшими! Мысль эта ранила, но Калландра не могла выбросить ее из головы. Всякий раз, закрывая глаза, она видела перед собой картину операции.

Потом ей в голову пришла еще одна, куда более жуткая мысль: быть может, Пруденс Бэрримор тоже знала об этом? Что, если Бек просил ее не говорить начальству именно о своих тайных операциях? И убил, не добившись обещания молчать?..

Ошеломленная горем, миссис Дэвьет приникла к стене. Разум отказывал ей… И даже поделиться своими страхами ей было не с кем. Она не смела сказать об этом даже Монку. Подобный груз следует нести одной и в полном безмолвии.

Не осознавая, насколько это немыслимо, Калландра решила разделить вину Бека.

Повседневная больничная рутина казалась Эстер все более обременительной. Приходилось повиноваться миссис Флаэрти – иначе можно было вылететь с работы. Ей не раз уже приходилось прикусывать язык, чтобы не ответить старшей сестре надлежащим образом, и даже на ходу изменять уже начатую фразу, придавая ей по возможности невинное обличье. Помогала лишь память о Пруденс Бэрримор, хотя Лэттерли не очень хорошо знала покойную. Театр военных действий был велик, а кроме того, полон смятения и боли, и неотступная жуткая необходимость позволяла сестрам милосердия знакомиться, лишь когда им приходилось вместе работать. Эстер работала рядом с Пруденс лишь однажды, но события того дня неизгладимо врезались в ее память. Дело было после битвы при Инкермане в ноябре 1854 года. Прошло три недели после катастрофы в Балаклавской бухте и гибели бригады легкой конницы, в самоубийственном порыве ринувшейся на русские пушки. Стало очень холодно, хлестал безжалостный дождь, и люди ходили по колено в грязи. Все спали мокрыми и грязными в дырявых палатках. Одежда истрепалась, а починить ее было нечем. Все голодали, потому что припасы заканчивались, и были утомлены постоянным трудом и тревогой.