Аэроплан для победителя - Дарья Плещеева

— Только за ваш счет.

— Ну, разумеется.

Лабрюйер спозаранку произвел смотр своим финансам. Пьянство с Енисеевым, штрафы за безобразия, оплата услуг Иоахима Репше, содержание Минны Хаберманн, вклад в гонорар адвоката для Селецкой, поездки в Ригу, траты на орманов пробили в них порядочную брешь. А деньги требовались немалые — чтобы собрать доказательства невиновности Селецкой, нужно было встречаться с людьми, платить за сведения; возможно, прикупить одежды для небольших маскарадов.

Ближайшие деньги лежали в кокшаровском кошельке.

Лабрюйер застал Кокшарова не вовремя: тот как раз сговаривался с Терской о любовном свидании. Они соблюдали приличия и жили на разных дачах, но нельзя же все лето ограничиваться одними разговорами и хождением по ресторанам. Терская не возражала против того, чтобы прийти ночью в комнату к Кокшарову, и речь шла о всяких бытовых мелочах.

— Господин Кокшаров, не могли бы вы мне выдать немного денег в счет жалованья? — спросил Лабрюйер.

— Я бы выдал, я бы охотно выдал вам и все жалованье. Но я не желаю искать вас по всем кабакам и приводить в чувство перед концертами холодной водой и тумаками, — ответил Кокшаров. — И двух недель не прошло, как вы получили неплохие деньги. Жалованье ваше будет выдано, как и уговаривались, в начале следующего месяца.

— Мне очень нужны деньги… — пробормотал Лабрюйер.

— Господин Лабрюйер, вы уже не мальчик, — вмешалась Терская. — Сейчас вы скажете, будто деньги нужны, чтобы помочь Селецкой. Я знаю, вы занялись частным сыском и надеетесь обставить полицию. Но, господин Лабрюйер, все мы с удовольствием читаем пятикопеечные выпуски похождений Пинкертона, и все мы прекрасно понимаем, что беллетристика и жизнь — это, это…

— Как гений и злодейство, вещи несовместные, — подсказал цитату Кокшаров.

— Да, благодарю. Господин Лабрюйер, вы не гимназист, начитавшийся приключений сыщика. Вы взрослый человек. Нанять хорошего адвоката — вот и все, что тут можно сделать. Вы ведь внесли свой вклад? Внесли. Ради бога, ничего не затевайте! — воскликнула Терская. — Я вас умоляю! Как будто мало нам неприятностей! Как будто мало вам визитов в участок! Боже мой, боже мой, что делается?!

Лабрюйер, в отличие от Стрельского, не видел пока разницы между истерикой натуральной и отлично сыгранной. Тем более что среди актрис считалась хорошим тоном экзальтированность с хватанием за виски, взыванием к небесам и прочими аксессуарами. На отвратительные сцены с воплями, руганью и разрыванием платья на груди Лабрюйер насмотрелся, а истерика светская, изысканная, артистическая, была для него внове, тем более что она обычно начиналась на пустом месте.

Зато Кокшаров прекрасно понял, что Терская пришла ему на помощь.

— Бога ради, Лабрюйер, ступайте, ступайте! — призвал он. — Зинаида, Зинаида!.. Воды?!

Он усадил свою подругу в плетеное кресло, непременную принадлежность дачи на штранде, и, утешая ее, перестал обращать внимание на Лабрюйера. Тому оставалось только уйти. Кокшаров с Терской даже не дали ему возможности сказать, что деньги нужны совсем для другого дела — с утра отвезти Стрельского в Ригу, к знакомому врачу, в чьих знаниях Лабрюйер был уверен.

Во дворе его остановил слышавший эту сцену Лиодоров, мужчина томный и тоже склонный к бурно-трагическим монологам.

— Не вовремя, Лабрюйер, — сказал он, — совсем не вовремя. Думаете, при ней он вам хоть рубль даст?

Ничего на товарищеское замечание не ответив, Лабрюйер пошел искать Стрельского. Тот как раз брился, собираясь в дорогу.

Они вышли на Морскую и направились к станции Майоренхоф.

— Что-то вы, мой юный друг, мрачноваты, — заметил Стрельский.

— Это мое естественное состояние.

В Риге они вышли на Двинском вокзале и вскоре были у дверей телефонной станции. Там у Лабрюйера имелись знакомцы. Оставив Стрельского с ними, он побежал ловить ормана.

У него была еще одна возможность раздобыть деньги.

Лабрюйер рассчитывал застать Сальтерна дома, в причудливом здании на улице Альберта. Тот действительно сидел в своей квартире, мрачный, с неподкрученными усами и даже, кажется, неумытый.

— Это вы, господин артист? — спросил он. — Какая дура эта Круминг, впускает, не спросив… А я жду своего адвоката. Хотя — какой смысл?

— Господин Сальтерн, я пришел просить помощи, — ответил Лабрюйер.

Беседа шла на немецком языке.

— Какой помощи?

— Госпоже Селецкой. Мы собрали немного денег, ведь ей тоже нужен адвокат. Не можете ли вы…

— Не могу. Я понимаю ваши благие намерения, господин артист, — угрюмо сказал Сальтерн. — Но, к сожалению, вина госпожи Селецкой доказана… Я был вчера в полиции, говорил с инспектором Горнфельдом. Мне очень горько знать, что женщина… Та женщина, которую… Простите, господин Лабрюйер, все это очень печально.

— Нет, господин фон Сальтерн, убила не она. Убийцу знает Вильгельмина Хаберманн, которая от страха перед ним…

— Хаберманн — сообщница убийцы. Невольная, может быть… но лучше ей мне на глаза не попадаться! Старая дура со своей высокой нравственностью вечно лезла не в свое дело! Простите… — неожиданная вспышка ярости завершилась глубоким скорбным вздохом. — Она подговорила Дору ехать в Майоренхоф и умолять Валентину… А потом испугалась возмездия и убежала.

— Это вам Горнфельд сказал?

— Он много чего мне сказал… Простите, не могу вам уделить еще время.

— Но это сущая нелепица! Убийство в беседке! Ни малейшей попытки спрятать труп! Ни малейшей попытки скрыться!

— Бедная женщина не думала, что совершила убийство. Она ударила Дору булавкой, но Дора, как объяснил Горнфельд, умерла не сразу. Она еще несколько секунд стояла. И даже завернулась в шаль. Госпожа Селецкая выбежала, и лишь тогда Дора упала…

Лабрюйер вспомнил — действительно, головку булавки не сразу увидели из-за этой проклятой шали.

— А вам не приходило в голову, что вашу супругу убили в другом месте? И труп перенесли в беседку?

— У моей покойной супруги не было врагов. И не могло быть. Только одна женщина ее ненавидела…

— Разве Селецкая знала вашу тайну?

— Она узнала тайну той ночью, от Доры. Но она догадывалась! А теперь и вся Рига знает. Что со мной будет — непонятно.

— Неужели нельзя как-то обойти условия завещания? — спросил Лабрюйер; он не испытывал большой симпатии к домовладельцу, но видел в условиях завещания явную несправедливость. — Столько времени прошло со дня смерти вашей первой супруги. Может, не осталось тех, кто может претендовать на ее наследство?

— Остались родственники, которые только и ждали, чтобы я оступился. И дождались! Так что я не могу ничем помочь ни себе, ни госпоже Селецкой. Мне жаль ее, но… но я не могу даже нанять ей адвоката — как это будет выглядеть? Еще несколько дней — и я стану нищим. Понимаете? Нищим! А по чьей вине?!