Расстрелянные Герои Советского Союза - Тимур Бортаковский

Попросту говоря, я был ошарашен...

О том, что со слепыми полетами и использованием средств радионавигации дело обстоит плохо, мне казалось, известно всем. Ведь еще в 1939 году, когда понадобилось быстро перебросить в Монголию большую группу наших "испанцев", то есть летчиков, имевших опыт воздушных боев, пригласили пилотов гражданской авиации... Экипажи, кроме командиров кораблей и бортмехаников, состояли из военных...

Надо сказать, этот полет показал удивительно слабую подготовку военных штурманов и стрелков-радистов. Когда мы вылетели из Новосибирска и столкнулись с плохой погодой в районе Красноярска, откуда почти до самого Иркутска шли вслепую, пришлось всю связь и самолетовождение взять на себя... В конечном итоге мы вышли с честью из этого весьма затруднительного положения и, вылетев последними, прилетели в Иркутск первыми. Я знал условия работы в Восточной Сибири, недаром несколько лет пролетал там.

Длительный слепой полет вызвал поначалу большую тревогу у наших "пассажиров", отличных боевых летчиков, хорошо знавших, что к чему. Но через пятнадцать—двадцать минут все успокоились, а в Иркутске наш экипаж уже считался "своими ребятами". Минут через тридцать появился второй самолет, а за ним — третий. Оказалось, что ставший впоследствии известным летчиком-испытателем

М.А. Нюхтиков, который первым вылетел из Красноярска, решил идти в эту плохую погоду визуально — бреющим полетом по железной дороге. Зная, что там имеется немало туннелей, я смотрел на него, как на вернувшегося с того света...

Разбор показал, что летный состав, выделенный из особой эскадрильи ВВС, слабо подготовлен и в штурманском отношении, и в радиоделе в сложных условиях полета. А ведь были выбраны лучшие товарищи!...

К этому полету мы в разговоре с Яковом Владимировичем возвращались не раз во время боев на Халхин-Голе. О применении же авиации в финской кампании Смушкевич, конечно, знал все, а я — лишь отдельные эпизоды.

В общем, вопросы, о которых говорил Яков Владимирович, действительно назрели и имели важное государственное значение, но ставить их, как предлагал он, прямо в лоб я считал для себя, по меньшей мере, неприличным.

Все это я и высказал тут же Смушкевичу. В заключение спросил, почему он сам, генеральный инспектор ВВС, не возьмется за это дело? Он дважды Герой Советского Союза, депутат Верховного Совета СССР, он большой авторитет у летчиков, за его плечами Испания и Халхин-Гол!

Немного помолчав, Яков Владимирович ответил, что он не имеет сейчас такой возможности, и вряд ли на его докладную обратят в настоящее время серьезное внимание.

Ответ его меня и удивил, и озадачил...

— Что касается вас, — продолжил свою мысль Смушкевич, — то вы напрасно думаете, что вас никто не знает. Ваши удивительные полеты (он выразился именно так) во время финских событий не раз описывались товарищу Сталину и Куликом, и Мехлисом, как непосредственными участниками и свидетелями этих полетов. Ваша записка привлечет к себе внимание...

Весь вечер старался я быть веселым, шутил. Но вихрь мыслей, поднявшийся под впечатлением разговора со Смушкевичем, главенствовал надо всем...

Перед отъездом ко мне подошел Яков Владимирович:

— Ну так вот, пишите записку и передайте ее мне. Я обеспечу ее доклад товарищу Сталину...

Финская кампания выявила явную неготовность нашей бомбардировочной авиации к полетам в сложных метеорологических условиях и использовании средств радионавигации. Потому-то мы и выдвигали вопрос о полетах со специальными заданиями по тылам белофиннов, о лидировании бомбардировщиков к целям с помощью средств радионавигации, хотя, конечно, были и отличные летчики, успешно действовавшие и в плохую погоду. Мне было известно, что это предложение докладывалось Сталину и получило его одобрение. Нас вызывали к Андрею Александровичу Жданову — члену Военного совета фронта. Первая часть наших предложений была утверждена, и мы приступили к выполнению ее своими экипажами, а вот вторая так и осталась нерешенной. Почему? Все это было для меня загадочным. Вовсю шла война на Западе. Авиация немцев и англичан, используя радионавигацию, летала, бомбила, не считаясь с погодой, а мы?!

Заснул я с твердым убеждением, что Смушкевич прав и откладывать это дело в долгий ящик нельзя, хотя у меня даже не мелькала мысль о том, что всем нам скоро придется принять непосредственное участие в войне. А много лет спустя я узнал, что генералы Смушкевич и Арженухин после финской войны написали докладную записку с анализом боевых действий — о неправильном использовании бомбардировочной авиации, которую вместо массированного ее применения раздавали и по отдельным направлениям, и отдельным командующим. В записке говорилось также о плохой подготовке экипажей бомбардировщиков к полетам в сложных метеорологических условиях.

Результат подачи такой записки оказался совсем неожиданным. Как Смушкевич, так и Арженухин были сняты со своих постов, хотя они являлись очень сведущими, с большим личным боевым опытом товарищами»{28}.

Голованов, прислушавшись к словам Смушкевича, через неделю написал записку на имя Сталина. Через несколько дней он был вызван на прием в Кремль, и делу был дан «государственный ход». К февралю 1941 года в Смоленске был полностью укомплектован и приступил к боевой подготовке Отдельный 212-й дальнебомбардировочный полк во главе с подполковником А.Е. Головановым. Так было заложено основание авиации дальнего действия.

В начале июня 1941 года генерал-лейтенант Я.В. Смушкевич находился в госпитале. Рана, полученная во время авиакатастрофы в 1938 году, снова дала знать о себе. Начался новый приступ острых болей, в результате чего Яков Владимирович не мог даже ходить.

7 июня к нему приехал начальник Генерального штаба Красной Армии Г.К. Жуков, которому стало известно о наветах против Смушкевича. Он настаивал на том, чтобы Яков Владимирович добивался приема у Сталина. Но было уже поздно. Маховик репрессий был запущен вновь. 8 июня 1941 года сотрудники органов НКВД арестовывают генерал-лейтенанта авиации Смушкевича: из госпиталя в тюремный «воронок» его вынесли на носилках.

Смушкевича обвиняют в связях с «врагом народа Уборевичем» и в участии в антисоветском военном заговоре. В процессе следствия широко применялись пытки и избиения для «выбивания» признаний. Во время проводимого после войны расследования фактов репрессий в отношении высшего военного командования был допрошен бывший начальник Следственной части МВД СССР генерал-лейтенант Л.Е. Влодзимирский. 10 октября 1953 года свидетель Болховитин на допросе показал: «По указанию Влодзимирского в начале июля 1941 г. была проведена очная ставка Смушкевича с Рычаговым. До очной ставки Влодзимирский прислал ко мне в кабинет начальника 1-го отдела следственной части Зименкова и его зама Никитина. Никитин по указанию Влодзимирского в порядке "подготовки" Рычагова к очной ставке зверски избил Рычагова. После этого привели в мой кабинет Смушкевича, судя по его виду, очевидно, он неоднократно избивался. На очной ставке он дал невнятные показания о принадлежности Рычагова к военному заговору»{29}.