Люди полной луны - Александр Экштейн

Иван Селиверстович молча направился к моргу и, бросив взгляд в сторону лаборатории, столкнулся со взглядом носителя своих донорских органов и крови… С того дня Иван Селиверстович стал впадать в мрачные размышления и выращивать в самом себе какое-то опасное умозаключение. Впрочем, все это не мешало ему исправно выполнять свои обязанности, и УЖАС действовал, как высокоточные часы, — без сбоев…

«К морю ему, видите ли, захотелось, гениоту привернутому», — подумал Марущак, набрал номер по внутреннему телефону и сказал курьеру:

— Вызывай солнечного по кличке Улыбчивый, пусть появится, время пришло.

Он почему-то осторожно положил трубку на место, откинулся на спинку кресла, посмотрел в потолок и неожиданно для себя плюнул в него.

Странно все это. Сколько говорят, пишут о зловещем и жестоком преступном мире, о том, какое унизительное отношение человека к человеку в лагерях и тюрьмах, но я этого не замечаю. Осужденные преступники улыбчивы и беззащитны, как дети. Едва я выхожу из барака, как они начинают улыбаться мне и дружелюбно приветствовать, приносят хорошую пищу, деньги, спиртное, наркотики. Глупенькие. От последних трех я всегда отказываюсь в их пользу, и они обескураженно счастливы. Мне присвоили кличку Беспредел. Она мне нравится. Буря и натиск — вот смысл моей клички. В первые дни эти люди, не поняв моей улыбчивой и справедливой сути, пытались сделать мое пребывание в колонии дискомфортным. Они неуклюже бросались на меня с тяжелыми, иногда даже острыми предметами. Мне было весело и чуть-чуть обидно. Но все в прошлом, сейчас они меня уважают, любят и ценят. А те, что хотели сделать мне плохо… Я настоял, администрация колонии достала-таки для них инвалидные коляски, двенадцать штук. Двенадцать апостолов обезноженной инвалидности, двенадцать адептов церкви, которую создал я. А начальник колонии при виде меня резко разворачивается и уходит в противоположную сторону, что-то шепча себе под нос. Я его понимаю…

С левой стороны у изголовья моей кровати стоит тумбочка, на ней небольшой, но мощный транзистор «Спейс». Каждое утро в шесть часов я слушаю «Маяк» — новости. Вот и сегодня я просыпаюсь в половине шестого, а сплю я по системе «Леопард» — в позе абсолютного отдыха и готовности к действию. Один из почитателей, истинный фанатик моей установки «Люди должны любить и помогать друг другу», сразу же встрепенулся и преданно посмотрел в мою сторону. Я кивнул, и он исчез, побежал готовить мне завтрак. Очаровательный насильник и грабитель когда-то работал ведущим поваром в ресторане «Пекин».

Преступники обаятельны и талантливы, если они верят в чьи-то силу и ум, тогда они исключительно услуждивы и предупредительны. Этой ночью мне привели волнующего чувства и плоть прекрасного юношу. Он только что пришел этапом из малолетней колонии, достигнув восемнадцатилетия. Он был так красив и сопротивлялся моим ласкам так агрессивно, что мне больше ничего не оставалось, как вознести свое желание к этому юноше на высшую точку пронзительного прикосновения в самую суть наслаждения. Но вместо того чтобы застонать от восторга и нежности, он заорал, как взбесившийся осел, и потерял сознание. Я с отвращением сдернул его и отбросил в сторону. Все-таки нет в заключенных уголовниках «голубого шарма». К великому моему сожалению, нет.

Я включаю транзистор. Вместо обычного «Доброе утро, в эфире «Маяк», новости!» — диктор произносит кодовую фразу: «Улыбайтесь всегда и слушайте новости на волне «Маяка».

Понятно, Иван Селиверстович Марущак, человек, которому я беспрекословно и пожизненно подчиняюсь, приказал прервать отпуск и вернуться на службу. Прощайте, мои дорогие уголовники, вспоминайте меня, вашего пастыря. Господи! Они уже отправили этого юношу, испортившего мне миг наслаждения, в гаремный угол барака. Одели его в колготки, на грудь повесили табличку «Дуня». Нет, все-таки они примитивны, нет в них настоящей, пусть даже хамской, утонченности. Я улыбаюсь…

Доминанта смерти — запой. Черное и разрушительное пламя запоя ухмыляющимся демоном трепещет над нами. Этот демон берет своими пупырчатыми зелеными лапами наши сердца и сжимает их — инфаркт! Своими грязными когтями он проводит по человеческой печени, и прощай белый свет — цирроз! Он плюет в русла наших вен, и они забиваются чешуйчатыми бляшками — инсульт! Но в России у этого демона нет никаких перспектив, потому что на него плевали со всех колоколен, и он, зараза такой, почувствовав к себе такое отношение, слинял, ибо понял, что российский запой — это мировоззрение, от которого его, гада, не то что инфаркт-цирроз-инсульт хватит, а вообще кондратий придавит…

Слава Савоев был мрачнее самой мрачной тучи. Еще бы! Его родной отец, участковый Константин Иннокентьевич Савоев, самым обыкновенным образом запил и, выдав это на службе за сердечное недомогание, слег. Слег-то он слег, но Славе пришлось выполнять его работу…

— Слава, — мрачным голосом сообщил Константин Иннокентьевич, — вот… — Он протянул ему папку с бумагами. — Тут жалобы граждан с вверенного мне участка, стон народный, они не должны остаться без проверки… — торжественно произнес Константин Иннокентьевич и столь же торжественно влил в себя сто пятьдесят граммов водки. — Поработай с этими жалобами, сын, участковый должен чутко реагировать на боль гражданскую.

— Ну, батя! — возмутился Слава. — Я, твой сын, — он постучал себя в грудь, — не пью, а ты глушишь.

— Правильно, — согласился с ним Константин Иннокентьевич. — Поэтому и не пьешь, что я весь удар принял на себя. Вот помру я… — Константин Иннокентьевич пустил слезу и в связи с этим выпил еще сто граммов, — и загудишь, загуляешь по-черному…

— Костя! — строго оборвала их разговор Каролина Ивановна, мать Славы. — Не каркай, болтаешь, как оракул подкупленный!

— Я молчу, Каролина, — сразу же пошел на попятную Константин Иннокентьевич. — И ты помолчи, — предложил он компромисс. — И вообще иди отсюда. Дай с сыном поговорить.

Каролина Ивановна, директор крупнейшего в регионе рыбозавода, получающая в сотни раз больше мужа и сына, вместе взятых, беспрекословно приняла компромисс и беспрекословно вышла. Она любила мужа трепетно и нежно вот уже более тридцати лет.

— Ну? — спросил Савоев-старший у младшего. — Как?

— Проверю, — обреченно махнул рукой Слава, поднимаясь и вместе с папкой направляясь к выходу. — А ты, батя, давай завязывай поскорее.

— А это как получится, — миролюбиво предупредил его Константин Иннокентьевич.

Войдя в кабинет, Слава Савоев застыл в удивлении. Степа с изумленными от какого-то внутреннего, напоминающего ужас восторга глазами сидел на полу и что-то судорожно пытался поймать руками на своем теле. Судя по рукам Степы, этого «что-то» было много и оно обладало какими-то разумными, стремительными и явно издевательскими движениями. Степа быстро хватал себя то за ноги, то бросался руками на свой живот и сразу же передвигал их к паху. Время от времени он подносил «что-то» к глазам, хихикал и тут же кидался руками себе под мышку и с довольным видом рассматривал следующее «что-то». Это потрясло Славу Савоева настолько, что он, бросив гневный взгляд на созерцательно наблюдавших за этой картиной Игоря, Самсонова и еще какого-то человека в очках, бросился к Басенку, прижал его к полу и, крикнув: «Все нормально, дружище!», переадресовал свое потрясение Игорю и Самсонову, объяснив им в волнении: