Короткометражные чувства - Наталья Рубанова

Если б Алевтина читала «Поэму Воздуха», то поняла бы: это — ее ПЕРВЫЙ ГВОЗДЬ, но она не понимала Цветаеву и вообще — стихов, она сама была в чем-то стихом и воздухом, хаотичной и «безбашенной». Мать, разведенная педантичная литераторша, ценившая прежде всего порядок, чего бы тот ни касался, часто бросала вскользь: «Никто тебя замуж не возьмет! Кому ты такая нужна? У тебя же в голове — ветер!» — но Алевтине, в сущности, совсем не хотелось замуж, она привыкла к коротким, ни к чему не обязывающим романам, а раз уж так вышло с Борисом… почему нет?

Но — вот он, ветер! Впервые в жизни Алевтина по-настоящему счастлива — здесь, в бывшем рыбацком поселке Эс-Саккал, об истории которого и слыхом не слыхивала; через одиннадцать дней она понимает, что обязательно вернется, вернется…

Как пишут экономные авторы, «прошло несколько лет»: позволим себе подобные титры и мы. Итак, прошло несколько лет… Алевтина родила (живая девочка, вес 3500, 53 сантиметра, глаза серые) и побывала в Египте еще несколько раз — в Шарме с мужем и в Хургаде — с подругой. Борис отпустил их с Верой с легким сердцем — наверное, после трех лет совместного житья не грех провести отпуск отдельно. Впрочем, его удивляло настойчивое нежелание Алевтины ехать еще куда-либо, кроме этой исламской страны, где арабы порядком действуют на нервы назойливым: «Купи!», и не только. Из нищего Крыма любая мечтала вырваться в уютную Европу, но Алевтине та была ни к чему. Она хотела на Красное море, в Город-синкопу — ведь ПЕРВЫЙ ГВОЗДЬ давно был вбит: «Уверенность в слухе и в сроке» — впрочем, «Поэму Воздуха» она так и не осилила.

В тот ноябрь она снова летела в Хургаду: у Бориса были «проблемы», о которых он никогда не распространялся. Лениво потягивая манговый сок на балконе, Алевтина листала путеводитель. «А поехали-ка завтра в Луксор», — сказала Вере, рассматривавшей купленные папирусы. — «Завтра? Но мы же хотели на Гифтун, катер в девять…» — «К черту катер, давай в Луксор. Ты же хотела в этот… как его… Карнакский храм?» — «Да…» — «Про деньги забудь, я заплачу».

Дорога до Луксора на автобусе заняла часа четыре. Несмотря на то что выехали рано, в шесть, Алевтине совершенно не хотелось спать, и она даже тихонько фыркнула, увидев задремавшую Веру. Нет, не для того она едет в этот город… А для чего, для чего она едет? История Египта ее мало волнует — мертва-с; Хургада и Шарм оборудованы специально для туристов — так какого черта тогда тащиться почти триста километров неизвестно куда? Но у нее какое-то предвосхищение, предчувствие… — чë? — она сама еще не понимает. К тому же четвертого ноября в Луксоре праздник — день открытия гробницы Тутанхамона, а сейчас как раз четвертое, значит, если в путеводителе не врут, в городе фестиваль искусств, а поэтому… Что? Что? Что поэтому? Она смотрела на сменяющие друг друга пейзажи и ни о чем не думала: сначала были отели, потом началась ничем не примечательная трасса, а потом как-то так стразу — желтоватые пыльные горы, стоящие, словно декорации, справа и слева от узкой петляющей дороги.

В десять были в Луксоре. Шумная толпа арабов едва не закружила Алевтину, отбившуюся от группы. Гид — Га-аль — вернулся за ней и, улыбнувшись, погрозил пальцем: «Русский, не отставай!». Перед Карнакским храмом снова улыбнулся и затянул привычное: «Нивазможна асмотреть Карнак за адин расс… культ Амона… тысячья пятьсот лет… состоит из трех чьястей: храма Менту, храма Мут и храма Амона…» — удивительно, но Алевтине со всем ее невежеством вдруг небезразлична стала эта «мертвая» история; она ловила каждое слово Гамаля и послушно поворачивала голову в нужную сторону: «А тьеперь пасматрити налефа…»

И она посмотрела налево, Алевтина. После Музея папируса (жуткий, жуткий WC!) она глаз не спускала с Гамаля и, когда их привезли в ресторанчик, села с ним за один стол, сделав Вере останавливающий жест ладошкой. После обеда была переправа через Нил и что-то еще, что-то еще, что-то еще… Но Алевтина уже плохо соображала: смуглая кожа, волнистые волосы и темно-карие глаза заслонили и Город Мертвых, и город живых. «Да что с тобой? Крыша поехала?» — пытала ее Вера. «Поехала…» — процедила Алевтина и повернулась к Гамалю: «Ты классно говоришь по-русски, где ты учился?» — «В Каире. Русский — очьеннь сложна! Столько падьежей…» — «Каир далеко?» — «Да, от Луксор симьсот с лишним киламетраф. А да Массквы ищë дальше» — «Я из Крыма, не из Москвы» — «С Крыма? Ты красивая, ты будьишь со мной? У тибья такой бьелый кожа… Такие глаза…» — «Приезжай в Хургаду! Мы с подругой живем в Синдбаде» — «Ты будишь смиятца — но я послезавтра ехать в Хургада работать; здесь последний день. А в Хургада у меня родственники. Я найду тибья! Сколько дней вы будьете в город?»

И он нашел ее, и она светилась от счастья, и они ели в «Фельфелле» гадов морских, и смеялись, а ночью он целовал ее, и пальцы ног — особенно долго: «Если араб полюбит…» — многозначительно говорила Алевтина Вере, а та ужасалась: «Но ты же не бросишь ради него своих? Не бросишь?» Алевтина ничего не говорила и с ужасом считала дни, оставшиеся до отъезда в рiдну Украiну.

В декабре она снова летела в Хургаду, придумав себе депрессию и уложив мужа на лопатки непреложностью: «Мне нужно побыть одной. ТАМ».

Гамаль встречал ее в аэропорту, а потом снова целовал, называл «египетской розой», и это не звучало банально. На катере, несшем их в чудесную Эль-Гуну, Алевтина говорила себе, что впервые в жизни так влюбилась. Но самым неожиданным для нее самой оказалось то, что ради Гамаля она была готова выбросить из жизни не только Бориса (кто такой, в сущности, Борис?), но и маленькое создание с вьющимися льняными волосами — такими же, как у нее… (Если бы она знала, кто такой Дебюсси, то непременно вспомнила бы известную прелюдию, но девушка с волосами цвета льна не попадала на нужные клавиши, и потому мелодия звучала фальшиво).

…Две недели пролетели как миг: снова проклятый Симф замаячил своей никчемностью, и даже малышка не могла отвлечь ее от бредовой идеи уехать в Египет насовсем: ведь там был Гамаль, а здесь — кто?

В конце концов после долгих сомнений Алевтина решилась. В феврале, когда из-за песка впору ходить в сапогах, она процокала в своих коротеньких мимо пальмы. У нее была рабочая виза и не существовало никакого прошлого. Гамаль, ошалевший, переминался с ноги на ногу: «Я люблю тьебя, я не думал, что ты правда сможешь… у тьебя там дочь… Я не вьерил… Я скоро летьеть в Америка — … на полгода… у менья контракт…» — «В Америку? Контракт? Полгода?»

Через две недели, подыскав ей квартирку — маленький скворечник с видом на помойку — он уже летел в Нью-Йорк: Гамаль долго объяснял, но она так и не поняла зачем.

Пути назад не предполагалось; надо было как-то выживать, а открытая рана и не думала затягиваться: ей было плевать, ране, на все «надо»! Но что египтянам до ее ран? Они видят в ней только белую женщину; каждый хочет переспать. Алевтина работает сначала в Macdonalds'e, но быстро уходит, не выдержав грубого напора темных ребят. Потом, не зная куда податься (деньги заканчивались; Гамаль отправлял sms-ки, не имеющие звука и запаха), она знакомится с одной русской, и та устраивает ее в турагентство на свое место, удивительно быстро сматывая удочки. Алевтина держится там три месяца, а потом еле уносит ноги: «Ты украла семь тысяч фунтов!»