Ярость и рассвет - Рене Ахдие

В ту ночь Шарзад мерила шагами комнату, протаптывая тропинку в холодном белом камне под ногами. Каждый шаг был войной между гневом и возмущением, между болью и раздражением. Между неподслащенной раной от бесцеремонного игнорирования и неподдельным бешенством от того, что это так задело ее.

«Как он посмел поступить со мной подобным образом?»

Ее шаги стали более широкими, после того как она закрутила волосы, перебросив их через одно плечо. Она даже не удосужилась сменить одежду, в которой была сегодня днем. Ее мантия устилала пол ворохом отброшенной дамасской ткани. Изумрудные шаровары сирваль и такой же топ были не настолько удобными, как ночная рубашка и шамла, но сейчас ей не до подобных пустяков. Шарзад сорвала со лба ленту из блестящих зеленых камней и бросила ее через всю комнату. Вместе с драгоценностями она изо всех сил дернула пряди волос и выругала себя за свою глупость, прежде чем страдальчески рухнуть на мрамор грудой гневных мучений.

«Почему он так относится ко мне? Он не должен был делать мне больно.

Я не хотела причинить ему боль».

Весь день она утаивала эти мысли от Деспины. Скрывала переживания от всего мира. Но сейчас, сидя одна в опустевшем сумраке своей комнаты, она больше не могла прятать это от себя. Помимо обеспокоенности тем, как холодно он отвергнул ее у всех на виду, была так же ноющая правда: он поступил подобным образом из-за того, что чувствовал себя преданным. Потому что был ранен ее поступком, совершенным прошлой ночью.

И она не знала, как это исправить и вернуть его благосклонность.

Она пыталась сегодня. Шарзад хотела извиниться. Хотела сказать ему, что не имела намерения воспользоваться ситуацией. Но теперь, оглядываясь назад, она понимала, что это выглядело хуже, чем могла предположить.

Он, должно быть, думал, что она контролировала ситуацию.

Шарзад горько рассмеялась, прислонившись лбом к изумрудному шелку на своих коленях.

«Контролировала?»

Одна мысль об этом была смехотворной. Как он мог не знать, насколько значительно? А сейчас он карал ее за это. Словно злой мальчишка, отказывающий в игрушке.

«Как он посмел?»

Перед Деспиной. Перед Джалалом. Он опозорил ее.

Обошелся с ней как с пустым местом.

Как будто она заслуживала шелкового шнура на рассвете.

Ее горло сжалось от воспоминания.

«Шива».

– Как ты смеешь! – закричала она в темноту.

В эту игру могли играть и двое. Она тоже могла бы выместить на нем свое бешенство, словно маленький ребенок, которого лишили сладкого. И тогда, возможно, не чувствовала бы себя такой жалкой и одинокой, как в течение всего дня. Такой сломанной.

Такой потерянной для него.

Шарзад поднялась, оттолкнувшись от пола, и поправила тонкую золотую цепочку, обвивающую талию. По центру цепочки свисали изумруды и бриллианты, подходившие под ожерелье, браслеты украшали ее левое запястье. Она встряхнула волосами и направилась к низкому столику в углу комнаты.

Подняв крышку с подноса, поела немного плова и курицы с шафраном. Закусила свежей зеленью и холодным йогуртом, выпила чай и съела фисташковые пирожные, подслащенные медом. Все уже остыло, и она жевала, скорее, механически, не получая от этого удовольствия, ведь знала, что потом будет сожалеть, если ляжет спать не только злой, но и голодной.

На середине этого вялого ужина двери в ее комнату открылись.

Шарзад замерла, но не обернулась. Вместо того она продолжила есть. Она в притворном равнодушии твердой рукой налила себе еще одну чашку чуть теплого чая.

И снова почувствовала присутствие халифа позади себя. То же изменение в воздухе.

То же сводящее с ума великолепие.

Девушка разорвала кусочек лепешки с ожесточенной тщательностью.

– Шарзад?

Она игнорировала его, вопреки внезапному крику ее сердца.

Халид подошел к противоположной стороне стола и с тихой грацией опустился на подушки.

Тем не менее Шарзад не отрывала взгляда от подноса. Она разрывала ломоть лепешки на мелкие кусочки, складывая их в кучку перед собой.

– Шази.

– Не надо.

Он оставался неподвижным, ожидая пояснений.

– Не притворяйся со мной.

– Я не притворяюсь, – тихо сказал Халид.

Шарзад отбросила остатки лепешки и встретилась с ним взглядом с жалящей его осторожностью. Вокруг глаз халифа пролегли глубокие морщины усталости. Его зубы были стиснуты, а осанка прямой.

«Он не выглядит так, будто ему жаль, что он меня обидел».

Что-то полоснуло ножом у Шарзад в груди, прямо за сердцем.

«Но он еще пожалеет».

– Шарзад…

– Ты когда-нибудь сетовал на то, что герои моих историй придавали такое значение любви?

Халид молча ответил ей пронзительным взглядом.

– Почему так? – продолжила она. – Это твое отвращение к сентиментальностям?

Он пробежал взглядом по ее лицу, перед тем как ответить.

– Это не отвращение. Это просто наблюдение. Как по мне, данное слово используется слишком часто. Поэтому у меня оно больше ассоциируется с вещами, чем с людьми.

– Что ты имеешь в виду?

Халид осторожно выдохнул.

– Люди могут влюбиться на рассвете и разлюбить друг друга с заходом солнца. Прямо как мальчик, который один день обожает зеленый цвет, только для того, чтобы на следующий обнаружить, что он действительно больше любит синий.

Шарзад рассмеялась, и звук этого смеха был для нее как соль на рану.

– Значит, ты собираешься прожить жизнь, так никого и не полюбив? Только… вещи?

– Нет. Я ищу чего-то большего.

– Большего, чем любовь?

– Да.

– Разве не высокомерно было бы думать, что ты заслуживаешь большего, ибн аль-Рашид?

– Разве это высокомерно хотеть чего-то такого, что не менялось бы при первом порыве ветра? Что не рушилось бы при первом признаке невзгод?

– Ты хочешь чего-то несуществующего. Просто плод твоего воображения.

– Нет. Я хочу кого-то, кто мог бы заглянуть вглубь, кого-то, кто привел бы все в равновесие. Ровню.

– И как же ты узнаешь, что нашел этого неуловимого кого-то? – парировала Шарзад.

– Подозреваю, что она будет как воздух. Чем-то таким же незаметным, но незаменимым. – Произнося эти слова, он смотрел на нее с неподвижностью ястреба, и в горле у Шарзад пересохло.