На златом престоле - Олег Яковлев

— Видишь, богатство какое. Разобрать бы, по полкам определить, что куда, а то, что в плохом состоянии, переписать. Скажем, сюда, — князь указал на одну из полок, — Евангелие, иные святые книги поместим, сюда — труды отцов церкви, а туда вон далее — греческих и римских авторов сочиненья. А в том углу — русские древности пускай будут. Языческих времён хроники, волхвов книги на дощечках. Оно, понятно, ересь, христианину, может, и читать кое-что негоже, а ведать князю всё одно надо. Любое знанье, Тимофей, лишним николи не бывает — так тебе скажу. А на эту вот полку — летописи наши сложишь. Сюда и свои труды помещать будешь. Ну, пойдём покуда. Вот, доверяю тебе ключ от хранилища. С ним отныне не расставайся и никому не давай. Сегодня отдохни, устал, верно, с дороги, а назавтра и приступай к делу. Начинается служба твоя Земле Галицкой, мних.

Князь запер дверь и протянул Тимофею ключ. После он позвал уже знакомого монаху долговязого челядина.

— Отведи брата Тимофея на нижнее жило. Под лестницей камора есть добрая. Там пусть живёт. Да, и на поварне скажи, накормили б божьего человека. С дороги проголодался, чай. Постная пища завсегда у поварихи сыщется.

...Молодая румяная Агафья смеялась, глядя, как Тимофей медленно жуёт горбушку чёрного хлеба и запивает её ключевой водой.

— Чего не ешь, постник? Рыбки бы хоть, что ли, попробовал.

Монах покачал головой, отмолвил глухо:

— Нельзя мне, добрая женщина. Мних, не мирянин. Сегодня — токмо хлеб да вода. Завтра немного рыбы возьму, а ныне — не надоть, не искушай.

— И отчего вы все такие упрямые? — Агафья вздохнула.

Она засмотрелась на строгое иконописное лицо молодого монаха. Узкая борода клином, желваки ходят по скулам, впалые ланиты, глаза большие, грустные. Вот сидит тут, чем, вроде, не мужик. Да с таким бы жить, ан нет...

Печально стало Агафье. Сама пятое лето, как овдовела. Муж ловчим был у покойного князя Владимирка, задрал медведь на охоте. Рыдала, убивалась, места себе не находила. Теперь прошло, схлынуло. Сын малый, Петруня, покуда при матери, на поварне отирается. Что из него выйдет, Бог весть. Тосковала Агафья, мечтала, что по нраву придётся она кому из гридней или отроков. Но у тех, верно, помыслы иные. Порой, правда, заходили к ней по ночам в светлицу молодые дружинники, проводили время, благо, пылка, охоча была Агафья на ласки. Но пролетали быстро те ночи, покидали её ложе молодцы, и возвращалась к стряпухе прежняя тоска. А тут этот монах... И что в нём такого? Агафья пожала плечами. Уже когда уходил он, улучила мгновение, ущипнула его за бок, хохотнула. Никак не ответил Тимофей, поклонился лишь, сухо поблагодарил за угощенье.

— А вот как ввечеру к тебе приду! — задорно, уперев руки в бока, крикнула ему вслед Агафья.

Монах остановился в дверях, обернулся, сухо промолвил:

— Грех творить с тобою не буду, добрая женщина. Не мирянин бо еси, но мних.

Агафья снова вздохнула, кивнув с сокрушением головой. Тимофей поспешил поскорее укрыться от неё в своей каморке под лестницей.

Под Рождество но заведённому в княжеской семье обычаю собирались в малой зале, сидели за длинным убранным дорогой лунской скатертью рытого бархата столом. Поверх скатерти набросали, как было принято, соломы и сена, вспоминая те ясли, в которых рождён был Христос.

Крепок старинный дубовый стол, сиживал за ним, наверное, ещё дед Ярослава, Володарь Ростиславич, когда бывал в Галиче по делам. После княжил в городе, тогда ещё маленьком и утлом, помещавшемся на одном взлобке, двоюродный Ярославов стрый, князь Игорь. Тоже, верно, пил за этим столом крепкий мёд с ближниками своими, подымал оправленную в серебро чару — рог, говорил здравицы. Стрый умер пятнадцать лет тому, и владеньем его завладел отец Ярослава, князь Владимирко. Полюбился ему утлый городок в самой середине своих владений, спокойней было здесь, чем в пограничном Перемышле с извечным звоном железа и беспрестанными стычками с ляхами и с соседями-родичами. Перенёс Владимирко сюда столицу своего княжества. С той поры расцвёл, разросся Галич, отстроен был заново детинец, склоны холмов и низины густо облепили хаты, мазанки, терема. Возводились церкви, шумел торг, пристань на берегу Днестра полнилась торговыми судами.

А стол в малой зале, крепкий, твёрдый, как воин-богатырь, всё стоял, переживая одного за другим своих хозяев, и всё так же собирались за ним в рождественские и святочные вечера князь и его родичи.

Зажгли свечи на ставниках[203] перед иконными ликами. Заискрилось в чашах дорогое заморское вино. На столах соседствовали печёная рыба, разноличные каши, овощеве[204], кутья, взвар из сушёных груш, яблок и вишен.

Все рассаживались по местам, взглядывали за окно, на темнеющее небо, сожидали первой звезды.

Ярослав, сидя во главе стола, молча всматривался в лица родичей. Рядом с ним на обитом синим бархатом коннике[205] расположилась Ольга, вся сверкающая парчой и золотом, с жуковиной на каждом персте. Переливались приделанные к высокой кике колты[206] с аравитскими благовониями, на шее в три ряда сверкало ожерелье из наборных шариков и пластинок. Долгий белый саян сажен жемчугами, на синих сафьяновых сапожках поблескивают самоцветы. Любила молодая дочь Долгорукого наряжаться, на всех празднествах слепила глаза, как сказочная жар-птица, золотом, бесстыдно обнажённым и перед близкими своими, и перед боярами, и перед простолюдинами.

По другую руку от Ярослава поместился Яким, поп придворной церкви Спаса, облачённый в чёрную рясу тонкого шёлка, с крестом на груди. С ним рядом — старый Василько Ярополчич. Видавший виды, но добротный кожушок покрывал плечи старца, мёрз всё время Василько, кутал руки в рукава, тряс седой бородой, узкой и длинной, доходящей едва не до пупа.

Строгая мамка привела к столу крохотную Фросю — дочь смотрела ясными глазами на отца, скупо улыбнувшегося ей, на надменную всю накрашенную и набеленную мать, на попа, и всё норовила сунуть пальцы в рот. Мамка цыкала на неё, тихонько ударяла по рукам, заставляла сесть прямо. Старший брат маленькой княжны, Владимир, малец шести лет от роду, одетый в суконный зелёный кафтанчик, перетянутый узорчатым пояском с раздвоенными концами, в сопровождении дядьки — боярина Стефана, подошёл под благословение священника, а затем проворно залез на лавку и с нетерпением стал смотреть в окно.

Между Фросей и Ольгой села двухродная сестра Ярослава, Елена. Она скромно потупила очи и уставилась на скатерть.