Воспоминания - Ксения Эрнестовна Левашова-Стюнкель

Байдар. У Алушты к Демерджи уже труднее разводить виноградник. Впрочем, до войны греки преодолевали трудности почвы, и культура распространялась по этим долинам. Сейчас греков выгнали, много пустых домиков, заброшенных участков. Полезли в гору и всерьез. Лезли, лезли, прямо безнадежно. Деревни не видно. Наконец в котловане открылась большая деревня. Деревня, как и все татарские, широко раскинулась, с садами и огородами. Старое Демерджи было выше, под скалами.

Много лет назад был обвал. Деревню перенесли и распланировали по-николаевски. Мы поднялись в верхний конец к родственнику моего спутника.

В таких путешествиях всегда труден ночлег, несмотря на подготовку к дороге. У его родных не удалось остаться. Время было тревожное. Все время нападали на советские селения, и на всякого русского смотрели с подозрением. Без разрешения ревкома не пускали ночевать.

Пошел в ревком. Это европейское здание по типу школы. Председатель по назначению русских, увешанный оружием, крупный человек.

Я показал массу документов — я ведь сам служил в Гурзуфском ревкоме.

Спрашивают: зачем иду.

— Пришел обменять что-нибудь.

— Вывоз запрещен, товарищ. Надо разрешение продкома из Ялты.

— Что вы, товарищ. Какой это вывоз. Горсть компота или орехов, ватная простеганная куртка, штаны в латках, башмаки со вторичным верхом от заплат.

Котомка, очевидно, на их сердца подействовала, и они указали, куда идти ночевать.

Молодой татарин после этого разрешения охотно повел меня к себе ночевать. Было пять часов.

Я пошел менять. Хозяин указал мне, кто может дать муку. Я менял на папиросы, бумаги — на орехи. 8 листов — 1 фунт грецких. Яйцо — 10 штук — 2 листа, компот — 8 листов, и даже достал два фунта соленого масла.

Штаны променять труднее. Как их показывать, когда они на мне.

Пришлось спускать верхние, поворачиваться перед покупателями, давать трогать и хвалить добротность диагонали.

В конце концов сговорился за три пуда муки.

Старик ездил на колеснице в Алушту. У горных татар римского типа на двух огромных колесах двукол-ка. Скрипят за тридевять земель. Уговорился привезти к зятю гусенка. Поздние сумерки. Вернулся к своему хозяину. Чем дальше в горы, тем татары гостеприимнее. Осторожно хозяин стал прощупывать. Сам он был как все: ни туда ни сюда, но мало-помалу оказалось много сожалений. Кушать нечего, за пуд табаку раньше пять пудов белой муки получал, теперь за фуру купить ничего нельзя. Барашков будут резать, корову в лесу зарезали и т. д. и т. п.

Сакли смешались с европейскими домами: железная крыша, стеклянная галерея, но вместо печки на земле маленький таганец, дым прямо на улицу.

Хозяин извинился за ужин.

На низкий круглый столик поставили общую миску с булгуром (похлебка из пшена, крупно растертого между двумя жерновами). Один камень на земле, другой на палке, прикрепленный к потолочной балке.

Похлебка с катыком, хлеб натираем чесноком. Кофе в маленьких кофейничках, варят по одной чашке. Кофе — ячменное, очень крепкое, с маленькими кусочками леденцов. Хозяину было многое интересно, но я уже засыпал.

На пол постелили матрац. Днем эти матрацы изображают диваны. По деревне перелаивались собаки, в комнате очень тепло. Хозяин улегся вместе.

Женщины куда-то ушли.

Утром я променял молока, хлеба, выпил еще кофе и тронулся назад. Да, самое главное — козу! Для козы оказалось мало вещей. Под гору идти легко. Часа в два я подошел к Алуште. Уже после сада Токмаковых был часовой. Показываю билет о воинской повинности. Прошел.

В городе шла облава. Что такое облава, я, собственно, точно не представлял. Думал, что ищут зеленых. Так как я сам работал в ревкоме и имел кучу бумаг, то считал себя вне подозрений. В Алуште у меня было приготовлено, и я мог спокойно переночевать. Ночевать или идти в Партенит. Еще рано, дойду. На последнем мосту кордон. Показываю бумаги.

— Товарищ, вас надо задержать.

— Зачем? Мне надо скорее в Гурзуф.

— Возьмите пропуск. Вот едет начальник.

Показалась странная группа. Верховой, куча татарских мужчин и женщин и несколько воинов. Я к начальству:

— Разрешите, товарищ, выйти. Мне надо спешить на службу в Гурзуф.

— Не могу, товарищ, вас выпустить сегодня из Алушты. Останьтесь здесь.

Я мог по тропинке около мостика пройти к моему татарину, но прозевал момент.

— Впрочем, если хотите, пойдите в комендатуру за пропуском.

Кордон двинулся по набережной. Повернул кверху по уличке, остановился около обыкновенного городского домика. «Пленных» загнали во двор. Я остался у крыльца. Часовой сказал:

— Нельзя, товарищ.

Верховой, весьма любезный парень, прикрикнул:

— Пропустите его.

Я вошел в стеклянную галерею. Ждал долго. Вошел в комнату. Сидят писцы.

— Пожалуйста, дайте пропуск. Мне надо идти.

— Подождите.

Опять ждал. Наконец ввели в соседнюю комнату. За столиком сидел интеллигентный человек с круглым лицом и даже симпатичным.

Кто? Зачем? Дал анкету. Как смотрю на войну с Польшей, как думала моя бабушка про Февральскую революцию? Все тридцать два вопроса — удовлетворительно. Прохожу. Даю кучу бумаг. Уносят их в соседнюю комнату. В бумагах была одна командировка ревкома на желтом листе. Я ходил по галерейке и видел, что делалось в соседней комнате.

Мой следователь принес мои бумаги. Посмотрев, написал что-то на копии аттестата. Я ждал. Понемногу допрашивали других. Мне надоело. Я вошел к следователю мимо оторопевшего часового. Следователь замахал руками. Меня отвели в нижний этаж. Несколько комнат выходили на балкон. Они были полны. Я попал в крайнюю левую с деревянным полом, в соседней был цементный. Комната была переполнена так, что не было ночью места выпрямиться.

Понемногу из разговоров выяснилось положение. Для проверки населения в отместку за содействие зеленым все мужское население Демерджи и Алушты старше двадцати одного года до шестидесяти лет было захвачено. А всего было до шестисот человек.

Вместе со мной сидел народный судья — он шел в суд; заведующий дачами, даже следователь нарсуда, все давние постоянные жители Алушты.

Я пришел с мешком на плечах, так как случилось, что им никто не заинтересовался. Спать на полу для меня было нетрудно, а вот не есть я так за революцию и не научился.

За неделю нам дали раза два по кусочку хлеба, да и все. Ни похлебки, ни кипятку — ничего. Очень многим носили из дома. Меня подкармливали судья и агроном. Гулять не пускали. Единственное утешение — голубое небо и цветущие миндальные деревья во дворе. Полное непонимание — за что сижу.

Я указывал, что надо спросить по телефону в ревкоме, где я сижу. Но ничего не помогло. Старых татар начали выпускать. Плохо, так как им носили много хлеба.

24 марта — ровно через неделю —