#Панталоныфракжилет - Мария Елифёрова

Страсть в допетровское время означала исключительно “страдание” – в книжном языке (страсти Христовы), в народном же оно подразумевало “нечто страшное”, и это значение сохраняется в просторечии до сих пор: страсти-мордасти; какие страсти рассказываешь. Значение любви, сексуального влечения оно приобрело по аналогии с французским passion. Это слово также происходит из религиозной лексики (лат. passio) и первоначально относилось к страданиям Христа и мучеников. Однако еще в Средневековье оно проникло в романскую любовную поэзию. Так, слово passioni (мн. ч.) встречается у Данте в “Новой жизни”. Этот лирический сборник сонетов, перемежающихся зарисовками и комментариями в прозе, был завершен в 1294 г. и повествует об истории любви поэта к Беатриче (русский перевод А. Эфроса почему-то заменяет “страсти” на нейтральное “чувства”). Поклонение возлюбленной носит у Данте религиозный характер, поэтому неудивительно, что он говорит о себе как о мученике. Но во французской поэзии позднего Средневековья тема возвышенного преклонения перед прекрасной дамой трансформировалась в тему “жестокой возлюбленной”, которая изводит лирического героя, отказывая в сексе, и слово passion стало означать вначале “страдания от неутоленного сексуального влечения”, а потом просто “сексуальное влечение”, “пыл”, “эмоциональность”. Поэты французского Возрождения (XVI в.) уже употребляли его в современном значении; вскоре это слово попало в английский язык – так, анонимный сборник любовной поэзии 1599 г., где впервые были опубликованы два сонета Шекспира, носит название The Passionate Pilgrim (“Страстный пилигрим”). Таким образом, когда в XVIII в. русская элита познакомилась с французским языком, психологическое значение слова passion было уже глубоко традиционным и насчитывало многовековую историю.

В качестве кальки с passion было закономерно использовано русское страсть. Поначалу новый язык эмоциональности не был общепонятен, и столкновение социолектов разных сословий порождало курьезные случаи недопонимания:

Но постепенно, с ростом грамотности населения, через романсы и бульварную литературу, этот новый лексикон распространялся в низы и к XX в. стал всеобщим. Он проявил необычайную продуктивность: от очаровать образовались очаровательный и даже очаровашка (просторечие – тоже язык!), от трогать – трогательный, от страсть – страстный, страстность, страстишка, пристрастие, пристраститься. Теперь даже странно представить, что русский язык когда-то обходился без этих слов. А ведь они не могли бы возникнуть, если бы не кальки с французского.

Подобные истории достаточно наглядно демонстрируют, что представление, будто взаимодействие языков сводится к эпизодическому обмену новомодными названиями типа гаджет или лукбук, весьма наивно. Взаимодействие между языками происходит на протяжении многих веков и пускает корни на самых различных уровнях. И не обо всех уровнях мы пока еще рассказали.

Название этой главе дала знаменитая фраза из рассказа Чехова “Жалобная книга” (1884) – в сокращенном виде, в котором ее обычно цитируют. Ради пунктуальности приведем ее полностью:

Комический эффект этого предложения состоит в том, что по нормам русского синтаксиса сказуемое и деепричастие должны относиться к одному и тому же субъекту. Стало быть, подъезжала к станции… шляпа, и она же глядела на природу в окно. Если учесть, что по-русски слово шляпа имеет также переносный смысл (“лопух, растяпа”), то получается, что герой невольно признался в обладании этими качествами.

Однако некоторые русские писатели употребляли этот оборот и не думая шутить. Чемпион по этой части – Лев Толстой:

В чем же дело? Толстой вряд ли относится к тому кругу малограмотных людей, к которому принадлежит чеховский Ярмонкин, написавший в жалобную книгу по поводу шляпы. Как-никак, граф имел в детстве собственных домашних учителей, блестяще владел иностранными языками… Вот иностранные языки-то его и подвели. Вернее, один конкретный язык – французский. Во французском языке подобные конструкции достаточно распространены. Деепричастному обороту там соответствует герундий с предлогом en, и такой оборот может употребляться без прямого согласования с подлежащим. Сами французы до сих пор не решили, правильно такое употребление или нет, но традиция его весьма почтенная:

Конечно же, ест не аппетит и пьет не жажда – ест и пьет человек, к которому они приходят; с телеги слезает не сердце, а персонаж, у которого заколотилось сердце; слушает не взгляд, а беспокойная мамаша, наблюдающая за детьми. Что касается примера из Жюля Верна, по-русски он и вовсе звучит бессмысленно, так как требовалось – глагол безличный и у него не может быть деепричастия (путешествовать день и ночь может только кто-то, а в этом предложении действующего лица нет).