Поклонники Сильвии - Элизабет Гаскелл

И вот, закрыв магазин, оба работника отправились по Мостовой улице на другой берег реки, к дому Джеремаи Фостера. Они немного постояли на мосту, после трудового дня вдыхая пьяняще свежий морской воздух. Воды реки, темные и, казалось, набухшие, стремительно неслись вниз от снеговых источников, расположенных на высоких болотах. Стоявшие вплотную друг к другу дома в старой части города отсюда представлялись нагромождением белых крыш, беспорядочно наваленных у подножия у еще более белой горы. В городе тут и там мерцали огоньки, светились фонари на носах и кормах стоящих в гавани кораблей. Стояла безветренная погода, предвещавшая усиление мороза; было так тихо, что все далекие звуки будто раздавались совсем близко: громыхание возвращавшейся в город повозки на Главной улице, голоса матросов на корабле, грохот закрываемых ставней и засовов в новой части города, куда молодые люди и направлялись. Но студеный воздух, казалось, был наполнен замерзающими солеными частичками, и колкие кристаллики морской соли обжигали губы и щеки пронзительным холодом. Не следовало долго стоять здесь, в самом центре долины, по которой вверх поднимался поток воздуха прямо от прибывающей во время прилива воды ледяных северных морей. Кроме того, оба знали, что их ожидает особая честь – ужин с Джеремаей Фостером. Он и раньше приглашал их на трапезу, но по одному. Вместе они шли к нему впервые, и оба понимали, что нынешний вечер сулит что-то серьезное.

Молодые люди начали подниматься вверх по холму, где стояли ряды недавно построенных домов новой части Монксхейвена. Ощущение было такое, будто они вступают в аристократические районы, не оскверненные присутствием магазинов и лавок. Дом Джеремаи Фостера был одним из шести; он не выделялся среди других домов ни размером, ни формой, ни цветом, но днем все прохожие сразу обращали внимание на безукоризненную чистоту притолоки, дверей, окон и оконных рам. Даже кирпичные стены выглядели так, словно их ежедневно мыли, и поэтому все сияло особым блеском – и дверная ручка, и дверной молоток, даже скоба для чистки обуви.

Оба парня волновались, как юная девица перед первым выходом в свет, ведь им предстояла серьезная беседа с работодателем, да еще при таких необычных обстоятельствах: он – хозяин дома, они – его гости. Оба мялись на крыльце, не решаясь постучать. Наконец Филипп, осмелев от собственного безрассудства, громким стуком возвестил об их приходе. Должно быть, молодых людей ожидали: дверь почти сразу же распахнулась, и пожилая служанка, столь же безукоризненно опрятная, как и сам дом, сделала шаг назад и улыбнулась, приветствуя знакомых ей людей.

– Дай-ка я тебя немного отряхну, Уильям, – сказала она и сразу приступила к делу. – Ты, должно быть, где-то прислонился к побелке. Привет, Филипп, – продолжала она. – А ты вроде чистый, только вытри свои ботинки на другом коврике. Там всю грязь оставляют. Хозяин всегда чистит обувь на нем.

В квадратной гостиной царил столь же строгий порядок. Все предметы мебели были безукоризненно чистые – ни грязного пятнышка, ни пылинки – и расставлены либо параллельно, либо строго под прямым углом друг к другу. Даже Джон и Джеремая расположились симметрично по бокам от камина, и улыбки на их честных лицах, казалось, были прочерчены по линейке.

Такая педантичность, пусть и достойная восхищения, не способствовала непринужденной атмосфере. Только после ужина, когда все съели по нескольку кусков йоркширского пирога и запили немалым количеством лучшего вина из погребка Джеремаи, между участниками застолья возникла некая сердечная раскрепощенность, хотя хозяин и его брат с самого начала относились к гостям с дружеской любезностью. По окончании трапезы все какое-то время сидели молча, безгласно благодаря Господа за хлеб и соль, а потом Джеремая приказал принести курительные трубки, и трое из присутствующих закурили.

То было время, когда политика считалась скользкой темой, даже среди очень близких знакомых. Страна находилась в состоянии ужаса перед Францией, а также перед соотечественниками, которые предположительно могли сочувствовать чудовищным преступлениям, недавно совершенным французами. В прошлом году был принят репрессивный закон о запрете бунтарских собраний, и люди не совсем понимали, насколько жестким может быть толкование этого закона. Даже судебные власти забыли о беспристрастности; то ли из-за тревог, то ли в угоду собственным интересам судьи из невозмутимых арбитров превратились в пламенных поборников власти, тем самым уничтожив веру граждан в то, что следовало бы считать высшим судом справедливости. И несмотря на все это, находились и такие, кто осмеливался рассуждать о реформировании парламента в качестве предварительного шага к системе справедливого представительства народа, а также о сокращении тяжелого бремени военных налогов, которые были неизбежны, а кое-где уже и введены. Но эти первые предвестники событий 1830 года[67] вызывали всеобщее осуждение. Большинство граждан упивались тем, что они сторонники тори и ненавидят французов, с которыми им не терпелось сразиться. При этом они совсем не учитывали крепнущую репутацию молодого воина-корсиканца, именем которого всего через дюжину лет будут пугать капризных грудных детей; для англичан оно станет таким же жупелом, как когда-то фамилия Мальборо[68] для французов.

В городках вроде Монксхейвена людей всех подобных взглядов было предостаточно. Попадались такие, кто мог, просто чтоб поспорить, поразглагольствовать о вопросах истории или государства, но и они проявляли крайнюю осторожность и должны были полностью убедиться в надежности своих слушателей, прежде чем касаться в подобных спорах любых вопросов нынешней жизни. Опыт показывал, что нередко общественный долг критиковать чужие мнения брал вверх над личным долгом не разглашать доверительную информацию. Большинство политиков Монксхейвена ограничивались обсуждением вопросов общего характера: «Может ли англичанин победить более четверых французов сразу?», «Какое наиболее подходящее наказание для членов Корреспондентского общества[69] (за переписку с Директорией[70] Франции): повешение, четвертование или сожжение на костре?», «Кто родится у принцессы Уэльской – мальчик или девочка? Если родится девочка, какое имя для нее было бы в большей степени символом преданности – Шарлотта или Елизавета?»