Кошачий глаз - Маргарет Этвуд

Не холодно. Я развязываю уши синей вязаной шерстяной шапки, чтобы они свободно болтались. Корделия снимает варежки, лепит снежки, швыряет в деревья, телефонные столбы, куда попало. Сегодня у нее выдался дружелюбный день: она берет под руки меня и Грейс, и мы маршируем по улице, распевая: «Мы идем без остановки». Я тоже пою. Мы вместе прыгаем и скользим.

Ко мне возвращается доля той эйфории, что я когда-то ощутила при виде первого снега: мне хочется ловить снежные хлопья ртом. Я позволяю себе, на пробу, смеяться, как смеются другие. Мой смех – притворство, попытка быть нормальной.

Корделия бросается навзничь на чей-то белый газон перед домом, растопыривает руки, движет ими в снегу вверх-вниз, делая снежного ангела. Хлопья падают ей на лицо, в смеющийся рот, тают, прилипают к бровям. Она моргает, закрывает глаза, чтобы в них не попадал снег. На миг мне кажется, что это какая-то совсем незнакомая девочка, сияющая светом еще неведомых добрых возможностей. Или жертва дорожной аварии, которую отбросило в снег.

Она открывает глаза, тянется к нам руками, мокрыми и красными, и мы ставим ее на ноги так, чтобы не нарушить получившийся рисунок. У снежного ангела перистые крылья и крохотная голова. Там, где руки Корделии останавливались – ближе к бокам – отпечатались ее пальцы, как когти.

Мы забыли о времени – уже темнеет. Мы бежим по улице, ведущей к мосту через овраг. Даже Грейс бежит – неуклюже, крича нам: «Подождите!» Сегодня для разнообразия в хвосте плетется она.

Корделия первой добегает до холма и несется вниз. Она пробует ехать, но снег слишком рыхлый, недостаточно ледяной, к тому же с примесью золы и гравия. Она падает и катится кубарем. Мы думаем, что она это нарочно – так же, как делала снежного ангела. Мы в восторге несемся к ней, запыхавшись и хохоча. Подбегаем как раз когда она встает.

Мы прекращаем смеяться – теперь мы видим, что она упала случайно, а не нарочно. Она не любит, когда с ней что-то происходит не по ее замыслу.

– Ты ушиблась? – спрашивает Кэрол дрожащим голосом, она испугана, она уже видит, что дело серьезное. Корделия не отвечает. Ее лицо снова закаменело, взгляд злобный.

Грейс переходит на другое место так, чтобы оказаться сзади Корделии – самую малость позади. С этой позиции она улыбается мне плотно сжатыми губами.

– Ты смеялась? – обращается ко мне Корделия. Я решаю, что она спрашивает, смеялась ли я над ее падением.

– Нет, – отвечаю я.

– Она смеялась, – ровным тоном говорит Грейс. Кэрол переступает ногами, чтобы оказаться на другой стороне дорожки, подальше от меня.

– Я дам тебе еще один шанс, – говорит Корделия. – Ты смеялась?

– Да, но…

– Отвечай только «да» или «нет».

Я молчу. Корделия взглядывает на Грейс, будто ища одобрения. Вздыхает – преувеличенный вздох, как у взрослой женщины.

– Ты опять лжёшь. Что нам с тобой делать?

Мне кажется, что мы стоим тут уже очень давно. Становится холодно. Корделия протягивает руку и стягивает с меня вязаную шапку. Спускается по склону, выходит на мост, колеблется мгновение. Подходит к перилам и швыряет мою шапку вниз, в овраг. Белый овал ее лица поворачивается ко мне:

– Иди сюда.

Значит, ничего не изменилось. Время будет тянуться так же, как раньше – бесконечно. Мой смех все-таки был ненастоящий, это я просто так задыхалась.

Я иду туда, где у перил стоит Корделия. Снег не хрустит под ногами, а проминается, будто утрамбовываешь вату. Звук такой, словно у меня внутри головы заполняют дырку в зубе. Я обычно боюсь так близко подходить к краю моста, но сейчас – нет. Страх – определенное чувство, а я сейчас не чувствую ничего определенного.

– Вон твоя дурацкая шапка, – говорит Корделия. И правда, шапка лежит внизу, все еще синяя на белом снегу, даже в сумерках. – Иди туда и подними ее.

Я смотрю на Корделию. Она хочет, чтобы я спустилась в овраг, где подстерегают плохие мужчины и где нам запрещено ходить. Я думаю, что будет, если я вдруг возьму и не пойду. Что сделает Корделия?

Я вижу, что это и ей приходит в голову. Может, она зашла слишком далеко и наконец наткнулась на какой-то стержень во мне, способный сопротивляться. Если я сейчас не повинуюсь – кто знает, как далеко зайдет мой бунт. Двое остальных тоже спустились с холма и смотрят – с безопасной точки на середине моста.

– Ну, иди же, – говорит Корделия уже мягче, словно подбадривает, а не приказывает. – Тогда получишь прощение.

Я не хочу туда спускаться. Это запрещено и опасно; уже темно, и склон наверняка скользкий, вдруг я не смогу влезть опять наверх. Но там моя шапка. Если я приду домой без нее, придется объяснять. Придется рассказать всё. А если я откажусь идти в овраг, что сделает Корделия? Может быть, рассердится и навсегда перестанет со мной разговаривать. Может быть, столкнет меня с моста. До сих пор она ничего такого не делала, не била меня, не щипала, но теперь, после того, как она бросила мою шапку с моста, кто знает, на что она еще окажется способна.

Я иду к концу моста.

– Когда возьмешь шапку, досчитай до ста, – приказывает Корделия. – Тогда можешь подниматься наверх.

Она больше не сердится. Она говорит так, словно объясняет правила игры.

Я лезу вниз по крутому склону, держась за ветки и стволы деревьев. Это даже не настоящая тропа, просто след, протоптанный теми, кто здесь поднимается и спускается: мальчишками, мужчинами. Девочки здесь не ходят.

Оказавшись среди голых деревьев на дне оврага, я смотрю наверх. Силуэт моста на фоне неба. Я вижу темные очертания трех голов, наблюдающих за мной.

Моя синяя шапка лежит на льду ручья. Я стою в снегу и смотрю на нее. Корделия права, это дурацкая шапка. Я смотрю на нее и чувствую, как в душе поднимается протест, потому что эта дурацкая шапка – моя и она заслуживает, чтобы над ней насмехались. Я больше не хочу ее носить никогда в жизни.

Я слышу – где-то журчит вода, внизу, подо льдом. Я делаю шаг на лед, тянусь к шапке, подбираю ее и проваливаюсь. Я стою по пояс в ручье, и меня окружают вставшие дыбом осколки льда.

Меня пронзает холод. Ботики наполняются водой, и туфли внутри них – тоже; вода пропитывает лыжные брюки. Наверно, я взвизгнула или издала какой-то другой звук, но сама, кажется, ничего не слышала. Я вцепляюсь в шапку и смотрю вверх, на мост. Там никого нет. Они, должно быть, ушли, убежали. Вот зачем мне велели считать до ста: чтобы они могли убежать.

Я пытаюсь двигать ногами. Они очень тяжелые, потому что в боты налилась вода. При желании я могла бы так и стоять тут. Сейчас уже настоящие сумерки, снег на земле синевато-белый. Он занес старые шины и куски ржавой жести, торчащие из воды; кругом – синие арки, синие пещеры, чистые и безмолвные. Вода в ручье холодная и мирная, она течет прямо с кладбища, с могил и костей. Это вода из мертвецов – растворенных, прозрачных, и я стою в ней. Если я скоро не пошевелюсь, то замерзну в ручье. Я стану мертвецом, упокоенным, прозрачным, как они.