Фонтан переполняется - Ребекка Уэст

в кюветах и кошек и собак, одетых в автомобильные костюмы. Нэнси обходила гостий, протягивая тарелку с очень большими розовыми и белыми фонданами[51] в формочках из гофрированной бумаги, и я спросила, долго ли ее отец прожил в Японии. Она ясно дала понять, что считает мой вопрос глупым.

– Нет, с чего бы? Прежняя обстановка маме надоела. Раньше гостиная была в стиле буль[52]. Все это куплено в «Мэйплз». От папы здесь нет ничего, кроме картин с автомобилями. Между прочим, у нас есть автомобиль. Он в каретнике. Можете посмотреть, если хотите.

Все это время я гадала, почему, раз уж у Нэнси есть мама, ее нет на вечеринке, и тут Нэнси, уже отворачиваясь от меня, сказала: «А, Роуз, вот и моя мама», – и я протянула руку красивой смуглой женщине, очень высокой, но та ее не заметила. Она пришла не для того, чтобы принимать гостий своей дочери, и смотрела на нас с острой, хоть и обезличенной, неприязнью, как на проникших в дом злоумышленниц, столпившихся вокруг нее, тогда как ей хотелось подумать о чем-то другом. На ней был затейливый пурпурный пеньюар из плиссированного шелка, такие в те времена назывались матине, и она с неискренней улыбкой, которая почти не потревожила тяжелую маску озабоченности на ее лице, сказала, что неимоверно рада нас всех видеть, но сейчас она очень устала, перетрудилась и должна отдохнуть. Она не сомневается, что Нэнси и тетя Лили сумеют позаботиться о нас лучше нее. Говоря это, она рыскала глазами по комнате и вдруг стремительным движением – при этом просторный рукав задрался, обнажив изящную руку, которая казалась хищной, – схватила со стола книгу из-под коробки шоколадных конфет.

– Лили, – сказала она, и ее сестра, стоявшая у камина, резко обернулась, словно услышав выстрел. – Лили, я только что нашла в этой комнате новую Элинор Глин[53], которой, как утверждали вы с той девицей, нигде не было. Теперь я, наверное, смогу спокойно прилечь. – Миссис Филлипс вышла из комнаты, больше ни разу на нас не взглянув.

Меня так трясло от ярости, что Розамунда успокаивающе положила ладонь мне на плечо. Почти все взрослые постоянно грубят детям, но в последнее время это зашло слишком далеко. Мне было так же больно, как на встрече с мисс Фернес, когда та оскорбила нас с Мэри. Но я знала, что мисс Фернес делала это из добрых побуждений; вспоминая, как ее неловкая веснушчатая рука теребила жемчужный крестик, я чувствовала, что она выражала нам с Мэри нечто вроде любви. Кроме того, ее ввели в заблуждение Корделия и мисс Бивор. Что же до миссис Филлипс, я интуитивно знала, что какой бы богачкой она ни была, а жемчужного крестика у нее нет, и, как бы низко я ни ставила мисс Бивор и Корделию, я понимала, что миссис Филлипс – существо еще более низкое по своей сути. Меня нисколько не утешало, что она избрала жертвой своего высокомерия не меня одну, а всех гостий своей дочери. Это говорило только о том, что она даже не пыталась отличить нас друг от друга. Я едва ли смогу объяснить причину столь сильного гнева. Разве что в последнее время мама отговаривала меня от отчаянных попыток одолеть «Джигу соль мажор» Моцарта, так как считала, что я переутомляюсь и, вероятно, страдаю от нашей унизительной бедности больше, чем мне хотелось бы признать. Разумеется, весь тот день меня возмущало безвкусное и нелепое богатство этого дома.

Сначала мы все сели, большинство – на пол, и стали играть в игры. Но дело не заладилось – возможно, из-за неприятной сцены, случившейся еще прежде, чем мы успели по-настоящему втянуться в «Поцелуй для почтальона»[54]. Огонь почти погас, и тетя Лили позвонила, чтобы принесли еще дров, после чего явилась высокая, бледная, царственная горничная, красивая, как теннисоновская принцесса[55], в чепце с длинными накрахмаленными лентами, который выглядел как средневековый убор. Но, услышав, что от нее требуется, эта лилейная дева страшно разозлилась и сказала, что о таких вещах надо было думать до того, как отпускать лакея. Позже она вернулась и с демонстративностью ужасно смешного мима швырнула на пол корзину с дровами. Обмен репликами между этой крупной, неотесанной, красивой девушкой в ладно сидящем черно-белом платье и маленькой, уродливой тетей Лили в небесно-голубой тафтяной блузке и длинной юбке с оборками и рюшами и впрямь напоминал театральную сцену, поскольку разыгрывался на ковре перед странным восточным камином с золочеными полками, на которых стояли китайские болванчики, обезьянки, костяные слоники и обломки ярких камней, не имевшие ни малейшего отношения к этим двум спорящим женщинам.

Когда дверь закрылась в полной тишине, тетя Лили кинулась к фортепиано и заиграла «Пчелиную свадьбу» Мендельсона, да так быстро, что пчелы не успели бы понять, поженились они или нет; при этом она мотала головой и до того энергично кивала, что из ее волос выпали шпильки, словно говоря нам, что она нисколько не смущена и способна всецело отдаться музыке. Потом, к моей радости, мы перешли от игр к демонстрации талантов. Я всегда, и тогда, и сейчас, получала удовольствие от любых творческих выступлений, кроме музыкальных – каким бы ни было исполнение, оно возвращало меня к моей собственной ежедневной битве с ангелами; но я склонялась перед актерской игрой, декламацией или танцем как перед очередным примером безнадежного, глупого и божественного стремления несовершенных созданий к совершенству. В тот день я испытала раздражение, когда одна девочка исполняла «Ноктюрн фа минор» Шопена, и у меня были на то основания, потому что ее научили устаревшей и неправильной манере играть последнюю ноту в каждой фразе нон легато[56]; вдобавок фортепиано было слегка расстроено. В то же время я наслаждалась аккомпанементами и импровизациями, которыми охотно развлекала нас тетя Лили. Она играла так плохо, что ее исполнение не поддавалось никакой критике и не вызывало никаких эмоций, кроме веселья. Инструмент под ее пальцами напоминал шарманку; ее трели звучали с акцентом кокни[57]; и у нее была привычка после залпа аккордов подмигивать своим слушательницам и рассеянно вскрикивать: «Хай тидли пом пом», словно следуя общепринятой традиции. И я, безусловно, получила удовольствие, когда толстая девочка по имени Элси Биглоу прочла стихотворение «Ласка», которое мы выучили на уроке ораторского мастерства. В нем говорилось о мужчине, влюбленном в девушку с ранчо в Южной Африке: однажды он оказался на пути обезумевшего стада, и она спасла ему жизнь, заслонив его своим телом, а сама погибла. Папа очень любил это стихотворение и говорил, что если Ласка и впрямь совершила этот подвиг, то, вероятно, она была не меньше метра в ширину, а то и все два, и состояла из чего-то вроде рифленого железа, но, так или иначе, ему как мужчине нравилось, что юным девицам ставят в пример подобное самопожертвование. Однако Элси верила в «Ласку», и на минуту я с радостью разделила ее веру. Потом кто-то сплясал ирландскую джигу, а еще кто-то – танец юбок. После этого поток талантов иссяк.

– Разве Роуз не играет на фортепиано? – равнодушно спросил кто-то.

Все повернулись ко мне, но я покачала головой. Они ни за что не должны были услышать, как я играю. Я боялась, что все они так мало смыслят в музыке, что даже после моего выступления будут уверены, что Корделия более талантлива, и не смогут понять нашу семейную трагедию. Я понимала, что уступаю их мнению, хотя со своей тягой к независимости должна была его оспаривать, но страхи все равно помешали бы мне выступить хорошо. В то же время я боялась показаться невежливой, поэтому повернулась к Розамунде и пробормотала:

– Я правда не могу здесь играть.

– Конечно, нет, – мягко ответила она, – никто не вправе от тебя этого требовать, ведь фортепиано расстроено.

Ее ответ меня ошеломил. Фортепиано было расстроено лишь слегка, а я всегда считала, что Розамунда совершенно немузыкальна. Я почувствовала себя так же, как если бы человек, считавшийся глухим, внезапно присоединился к беседе.

Заминка