Людмила Гурченко. Танцующая в пустоте - Валерий Кичин

Поет по-домашнему просто, безыскусно, без эффектов и концертных приемов. Обычно щедрая на пластику, Гурченко предельно аскетична. Аскетично и оформление: пустая комната, стул, актриса. Иногда в досках пола чудится фронтовая сцена-времянка. Иногда в кадр попадет окно, перечеркнутое бумажными крестами, кирпичная кладка с размашистой надписью краской: «Мин не обнаружено. Веселов». Черная тарелка репродуктора. А вот, на стене, фотография отца, Марка Гавриловича Гурченко. Передача действительно продолжала книгу, была к ней «звуковым приложением» – это длились воспоминания, но обретали теперь плоть.

В кадре почти нет движения, только иногда меняет ракурс камера, приближает к нам лицо. Редко – взгляд, словно устремленный куда-то в память, в прошлое. Или взгляд прямо в объектив, нам в глаза: певица будто хочет удостовериться, что мы – с ней, что тоже погружены в музыку, в память. Взгляд этот нас сближает, в нем есть что-то незащищенно личное. Он говорит нам: то, что вы слышите, больше чем песня. Это пройденная нами жизнь.

И возникало почти физическое ощущение, что прошлое обступило со всех сторон. Сидят друзья, вспоминают, перебивают один другого, уже вошли в азарт. Как много было всего – трагического и бесшабашного, грустного и веселого, как много было потерь, как много пота, как много человеческого братства…

После передачи шли письма: зрители были недовольны тем, что песни обрывались, теснили друг друга, что не было «исполнения» в привычном понимании. Что был не «концерт». Обычный или театрализованный, как любили тогда делать на телевидении: с «печуркой», со «свечи огарочком», с «синим платочком» на плечах. Официальное телевидение приучило к торжественности самого этого понятия – концерт, к тому, что песня – как гранитный памятник: в праздник надо положить цветы, а в будни можно не заметить. Военные песни давно существовали как бы вне жизни, где-то над страной, в сферах. Такое очень официальное у нас было телевидение.

Гурченко вернула песню в быт, вернула и сам этот военный быт – через песню. С войной у каждого было связано что-то личное: еще жили военные поколения, еще саднили раны в каждой семье. И передача давала возможность настроиться на свое, близкое, и острее ощутить свою кровную связь со страной, где и ради которой все было пережито.

– Ведь у каждого свой «воздух воспоминаний», – рассказывала Люся о своем замысле. – Кто-то помнит платочек, что подарила девушка, кто-то – как на фронт приезжала Шульженко, а кто-то просто напевал про себя эту песню, поддерживал себя ею. А знаете, с чем связана эта песня у меня? «Синенький скромный платочек дали мне немцы стирать, а за работу – хлеба кусочек и котелок облизать». Это у нас так в Харькове пели в оккупации, такие у меня ассоциации с «платочком». Помню, одна женщина, выжившая в концлагере, как-то мне спела на мотив танго «Брызги шампанского»: «Новый год, порядки новые, колючей проволокой наш лагерь огражден. На нас глядят глаза, глаза суровые, и – дуло в спину…» Страшно невозможно… А помнить надо. Я в этой передаче пою почти все песни, которые пела в детстве, – их папа присылал с фронта в письмах. Моя мама тогда руководила ансамблем в ремесленном училище, и папа писал: «Ляля, высылаю тебе эту песню, она на фронте имеет первоклассный успех!»

Песни аранжировал композитор Владимир Давыденко – он тогда работал в телегруппе Евгения Гинзбурга музыкальным редактором, и Гурченко о нем говорила: «Володе только двадцать шесть лет, но – вот ведь фантастика! – память о войне, которой он не знал, у него такая же нескончаемая, как у меня».

Им обоим даже не пришлось заглядывать в старые песенные сборники – все послушно, по первому зову, само собой выплывало из памяти. Чтобы не сбивать ритм, решили не давать песни целиком и выстраивали их по содержанию текстов – должно быть ощущение единого рассказа. Петь решили «под рояль» – как это делалось в скудные военные годы, но в последний момент пианист подвел. Люся была не из тех, кто теряется: «Володя, садись ты!» Запись продолжалась один день, с десяти утра и до позднего вечера – «на каком-то колоссальном эмоциональном подъеме, – рассказывал позже Давыденко. – Только в самые эмоционально напряженные моменты перехватывало горло, подступали слезы, приходилось останавливаться…»

Этот моноспектакль резко выламывался из ряда официальных «памятных» концертов. И остался, в сущности, единственным на телевидении музыкальным свидетельством живой военной памяти. Уже потому хотя бы, что Люся пела не только хрестоматийно знакомую классику – но и песни, которые ушли вместе с войной, их никто уже не помнил. И не вспомнил бы никто – в обычном концерте. Они там просто не могли бы прозвучать. «Исполнение бывает безукоризненным, но как бы вне прошлого. У Гурченко мы услышали Время», – писала «Литературная газета».

«Люсенька, дорогая сестренка наша младшая, спасибо! Спасибо от всех фронтовиков, живущих и павших, за память, за песни военных лет, за то, что не исказили Вы их, что сумели передать ту атмосферу, тот настрой. Вы словно вернули время назад. Вспомнил я, как уходил на фронт сразу после школы, вспомнил Западный и Сталинградский фронты, блокадный Ленинград, смерть товарищей, горящие села и города, слезы, кровь… И удивительное фронтовое братство… И счастье Победы… Пойте чаще военные песни. Еще раз спасибо за память и за правду!»

Такие вот шли письма.

Никакой торжественный концерт не объединил бы у экранов людей всех возрастов, не всколыхнул бы память так, как это сделала негромкая, «интимная» по жанру телепередача. Единомышленники познаются в песне, через песню находят друг друга. И если после книги «Мое взрослое детство» сотни тысяч людей заново открыли для себя Людмилу Гурченко – актрису и человека, то теперь, благодаря передаче, ее впервые по-настоящему узнали миллионы.

В телевизионной биографии актрисы эта передача заняла особое место: как бы итог и одновременно – перелом, переход к чему-то новому, о чем пока можно было только догадываться. Или, точнее, возможность перехода. Все теперь зависело от того, сумеет ли само телевидение оценить потенциальные возможности нового для него «тихого» жанра.

Как мы теперь знаем, не сумело. Шли перестроечные восьмидесятые, страна снова рвалась к неопределенному будущему и снова первым делом сносила «до основанья» все свои постройки в неясной надежде что-то построить «затем». А вскоре поставит под сомнение и эту свою память: ей важно было задушить в себе «совок». Военные песни с их наивно-романтической сентиментальностью были, несомненно, «совковыми» и окончательно исчезли из эфиров.

По военным поколениям был нанесен еще один смертельный удар – уже из собственного тыла. Но это теперь мало кого волновало.

Кино – магия для всех поколений. И как бы порой ни разочаровывали фильмы, ни обманывали надежд зрителей, люди все равно идут в кино. Идут, надеются и ждут.

Из книги «Аплодисменты, аплодисменты…»

Новое время – новая ломка. На очередном витке исторической центрифуги весь СССР, со всеми своими реальностями и мифами, на глазах изумленного мира отлетел в вечность. Это произошло в одночасье – никто в тот момент и не осознал габаритов случившегося. Его не стало, как Атлантиды. Только Атлантида беззвучно спит под толщей вод, а СССР, как выяснилось чуть позже, погребен под слоями обломков. Среди обломков пытались рулить кораблем современности, теша свой мазохизм, его новые идеологи, а откуда-то из неразличимой уже глубины еще долго доносились голоса.