Солдат императора - Клим Жуков

Из дневника Пауля Гульди.

27 сентября 1522 г.

«…Сегодня уже второй день, как я выступаю в несколько непривычном для меня качестве, а именно позирую для сеньора Реджио. Я не имел времени записать это ранее и теперь восполняю досадный пробел. Микеле Реджио – чрезвычайно вежливый и обходительный юноша, много времени уделяющий своей внешности. Он в самом деле весьма красив и ухожен, что заметно отличает его от коллег по художественному цеху и, тем более, от моих брутальных собратьев по цеху солдатскому.

Адам Райсснер высказывал некие невнятные предостережения относительно его персоны, которые я никак не соотносил с реальностью. В самом деле, какую, скажите на милость, опасность для меня может представлять стройный тонкокостный мальчик? Попытки выяснить что-либо у Челлини, хорошо его знавшего, натыкались на длительные пароксизмы истерического смеха, которые заканчивались неизменным похлопыванием по плечу и словами: „ничего, ничего – позируй спокойно“.

К слову, Адам пропал из городских апартаментов Икар Тассо – его, наконец, отпустило, что выразилось в безудержном наверстывании упущений по части личной жизни. Никогда не видел столь ловкого специалиста по знакомству с девушками, причем самыми разномастными, в широком диапазоне от самых юных мадемуазель до зрелых мадам.

– Прошу прощение за вольность, мадемуазель, не вы ли выступали моделью для Венеры, что стоит в пьяццо герцога Урбино?

– Мадам, ваши прекрасные лопатки перетряхнули всю мою прожитую жизнь, позвольте целовать ваши тонкие пальцы?

– Извольте мадемуазель, я совсем не могу разглядеть браслет на вашей ручке, это олово? Белое золото с жемчугом? Что вы говорите?! На фоне вашего запястья жемчуг смотрится словно булыжники из мостовой…

– Фроляйн, меня зовут Адам, не согласитесь стать на сегодняшнюю ночь моей Евою?

– Тонкая, изысканная красота вашего утонченного профиля затмевает даже несравненное сверкание вашего бюста, который превосходит красотою даже вашу грациозную талию… мадам, вы вся в тени, вас почти не видно!

– Мадемуазель, вы когда-нибудь видели настоящий толедский клинок? В самом деле? Ну что вы, это очень просто и очень красиво. Его главное отличие в его гибкости и одновременно прочности. Его можно согнуть в любую дугу, но он всегда распрямится. Это свойство называется упругостью. Не желаете взглянуть? У меня их два… оба отменно упругие…

К концу второго вечера мне представлялось, что таких „вводных фраз“ у него в запасе несколько тысяч на все случаи жизни.

Но вернёмся к моему позированию. В мастерской Реджио долго и придирчиво выставлял зеркала, добиваясь нужного освещения, подбирал грифели для эскизов, подходяще положение мольберта.

– Паоло, друг мой, вот теперь все идеально. – Он произносил моё имя на здешний мягко-игривый манер.

– Тебе виднее, ты же художник.

– Это точно, это точно… хорошо когда тебя понимают, это такая редкость…

Разденься, Паолито.

– Не понял, как это разденься?

– Пауль, ха-ха-ха, в одежде ваяют только скучных стариков – якобы исторических деятелей. И то для надгробий, в основном. Ты не похож на надгробие, в тебе столько жизни, – эту фразу Микеле произнёс полулежа на рабочем столе, поигрывая длинным хвостом своих угольно черных волос. Я уже осознал трепетное отношение здешней культуры к нагой натуре, поэтому безропотно оголился. Хлопотное же это дело, доложу я вам!

– Божественно, Паолито, божественно! – Заговорил художник, вскочив со стола и обходя меня кругом, – все-таки глаз скульптора – есть глаз скульптора! Я в тебе не ошибся – твое тело – произведение искусства само по себе. Оно стоит увековечения под чуткими прикосновениями моих пальцев. Ты похож на ожившую статую древнего бога далёкой Эллады… тебе никто об этом не говорил? – Мне в Италии наговорили столько разных комплиментов, что всех не упомнишь. И фехтованием моим восхищались, (чего там восхищаться, видели бы они старого Тиу-Айшена, ха-ха-ха) и телосложением, что я понимаю с трудом, и образованием, последнее, впрочем, вполне заслужено. С каменным болваном, правда, еще не сравнивали, это точно. О чём я не преминул сообщить ваятелю.

– Го-о-осподи, Паолито, вы немцы все такие приземленные?! Вечно юный Аполлон, Юпитер, Марс – болваны, как ты можешь?! – он, казалось, рассердился сразу за всё прекрасное, но внезапно сменил гнев на милость, заулыбавшись и поведя кончиком грифеля по моей обнаженной груди, – хотя… рядом с тобой они именно болваны. Мёртвые каменные идолы. С тобой мы создадим настоящую кра-а-асоту… навечно…

– Давай уже создавать, у тебя холодно, чёрт возьми!

Микеле рисовал, ругался, комкал листы, заставлял замирать в разных неудобных позах и постоянно восторгался моей мускулатурой и кожей. Вот далась ему кожа? Что он в ней нашел?! Обычный эпидермис. А ещё ему не нравились волосы на голове, точнее, почти полное их отсутствие.

– Паоло, зачем ты бреешь голову? Ты похож на унылого ёжика!

– Ну вот, – сказал я деревянным голосом, так как я в самом деле задеревенел с рукою, поднесенной ко лбу, поясницей „выгнутою со всем изяществом“ и мужественным выражением лица „древнего героя“. – Ну вот. Пять минут назад у меня была кожа „как у бога“, а теперь „унылый ёжик“. Вас не поймешь, молодой человек.

– Глупый, не обижайся! – Тут он бросил в меня очередным забракованным эскизом, – у тебя чудные волосы, которые бы так эротич… восхитительно ниспадали на плечи вьющимся безумием белокурого водопада! Обещай, что ты отрастишь волосы до плеч. Быстро, давай обещай! Во имя искусства!

Ага, сейчас, подумал я. Разбежался. Ты шлем носил, когда-нибудь, юноша? Через два часа в подшлемнике „белокурое до плеч безумие“ превратится в паклю. Вонючую до последнего предела.

– А ещё тебе бы и бородка пошла и усы. Переставай бриться.

Ну вот еще придумал. Что ему до моего скобленого рыла? Не могу когда волосы на физиономии. Раздражает. Даже сильнее чем местные опасные бритвы.

В общем, так и творили мы искусство.

А вечером напивались в обществе Челлини и его приятелей.

Не устаю поражаться этому безумному человеку. Спит часа по четыре не больше и столько энергии. Настоящий вулкан, больше сравнить не с чем. Утром – боевые искусства в школе Тассо. Потом работа в мастерской над очередным шедевром, которые он выдавал со скоростью фабричного конвейера. Вечером – неизменная пьянка. Ночью – женщина, а то и не одна. А потом все сначала. Успевал рисовать (а просто так для себя), недурно музицировать на флейте и писать стихи. Некоторые его экспромты, правда, казались мне более чем сомнительными:

У лучшей половины его вирши пользовались неизменным успехом. Критики Бенвенуто не терпел вообще. Когда я откликнулся на вышеприведенную строфу своим двустишием: