Блокадные будни одного района Ленинграда - Владимир Ходанович

«Но самое страшное – разбомбили Бадаевские склады. Они долго горели, сгорела мука, сахар, крупы. Мы с папой ездили на пожарище, копали землю, кипятили и пили сладкую воду. Мы жили на углу проспекта Газа и Нарвского проспекта»[484].

«Живой легендой нашей семьи был старший и единственный сын моего деда Мойкин Борис Николаевич. <…> В тридцать восьмом „Кировский завод“, где он работал <…> выдал ему двухкомнатную квартиру, на проспекте Стачек, как раз напротив памятника Кирову[485]. В 1940 году он был назначен директором завода подъемно-транспортного оборудования им. Кирова (ПТО им. Кирова)[486].

И когда в августе [1941 г.] из Смольного пришло распоряжение передать перечень всех пищевых продуктов, имеющихся на заводе, Б.Н. вызвал к себе директора столовой, зам. директора по АХЧ и начальника охраны. Первый получил распоряжение: передать список продуктов в Смольный; второй – собрать из кладовых всех цехов обойную муку (в те времена обои клеились мукой) и олифу (масляные краски растворялись переваренным оливковым маслом) в одной кладовой, запереть на два замка и опечатать; третий должен [был] выставить у дверей круглосуточный пост с обязательной передачей его под расписку»[487].

С 15 октября 1941 г. часы работы магазинов вновь изменились. В список дежурных хлебобулочных магазинов (с 6 часов 30 минут до 21 часа) был внесен магазин в доме № 4/2 по проспекту Стачек[488]. Керосиновые лавки и пивные работали с 8 до 20 часов.

«Были случаи, что из рук вырывали сумки. Один раз я шла из магазина домой, взяла хлеб на два дня вперед, иду радостная, что мне удалось принести домой много хлеба, то есть столько долевой буханки хлеба, сколько не помещается в мой хлебный мешочек, который сшила мне мама под хлеб. Прижав к груди хлеб, я шла домой по Курляндской улице. У дома 19 вышла чумазая девчонка лет 10, подошла сзади и стала отнимать хлеб. Но я крепко держала сумку. Кусок, который не помещался в мешочке, она отломила и побежала в парадную, я побежала за ней, кричала и плакала, кричала ей: „Отдай хлеб“. По лестнице шли мужчина и женщина, которые спросили:,Чего орешь? Сейчас и этот отнимем“»[489].

«Люди старались где-то поймать собаку, но собаки были очень умными и не давались. Я несколько раз наблюдала такую историю»[490].

«Началось тяжелое время голодовки, – вспоминал в 1944 г. первый секретарь Ленинского райкома ВКП(б). – Мы проводили большую разъяснительную работу среди трудящихся и ставили их в известность о положении вещей. Как-то на „Красном Треугольнике“ я начал рассказывать о положении Ленинграда и на фронте, о положении дела с Финляндией, которая начала переживать острый продовольственный кризис. И вот одна женщина из угла бросает реплику: „Чего вы о Финляндии нам рассказываете, мы сами голодаем“. Ее сразу обрезали со всех сторон. <…>

В Райкоме работники тоже стали ощущать тяжелое положение, хотя были в несколько более привилегированном положении. На бюро Райкома было принесено 11 кило хлеба в качестве экспоната. Пока он с одного конца стола шел до другого, от него ничего не осталось.

Из состава аппарата Райкома, пленума Райкома и из секретарей первичных организаций никто не умер»[491].

«В это время я, как и тысячи ленинградцев, умирал от голода. В центре кухни буржуйка. На ней готовятся щи из хряпы на воде, кипятится жидкий чай из сосновой хвои – средство от цинги. <…>

Как-то дядя Боря пришел к нам, принес бутылку олифы и кулек с обойной мукой. Какое это было счастье – жарить „хлеб“ на олифе. Дело в том, что к тому времени хлеб состоял на восемьдесят процентов из добавок и иногда даже не совсем пищевых. Туда добавляли горох, чечевицу, жмыхи, солод, соевую и овсяную муку. Наконец вспомнили о гидролизной целлюлозе. Ее производство было налажено на шести предприятиях города.

В результате хлеб был похож на кусок черной глины. Но если его обжарить на олифе, он становился божественно вкусным»[492].

Документ, гриф «Строго секретно»: «Ознакомить председателей исполкомов районных Советов депутатов трудящихся с постановлением Исполкома Ленгорсовета и бюро горкома ВКП(б) от 6 декабря 1941 года „О размещении билетов денежно-вещевой лотереи“».

Исполком горсовета и бюро горкома обязали райкомы и райисполкомы «размещение билетов денежно-вещевой лотереи среди трудящихся г. Ленинграда закончить не позднее 15 декабря с. г…», «выделить на предприятиях, учреждениях, организациях и домохозяйствах из числа актива, лучших производственников, уполномоченных по размещению билетов лотереи». Райкомам партии, горкому ВЛКСМ, «ЦК и ОК профессиональных организаций» – «провести широкую разъяснительную работу среди населения о значении денежно-вещевой лотереи»[493].

Работница комбината «Советская Звезда» вспоминала о конце осени 1941 г.:

«Сократилось питание. <…>Вечером дома напихаешь в кастрюлю снега, натаешь, похлебаешь кипяточку горячего, укутаешься потеплее и до утра. <…> По талонам получали мыло, конфеты. И водкой отоваривали. Я брала ее на обмен. Даже на табак записалась, чтобы менять на хлеб, а на базаре глаз востро держи: обманут в два счета. Помню, выменяла кусок масла. Дома стала резать – не режется. Оказывается кусок мыла маслом обмазали»[494].

«А по распоряжению городского руководства к 7 ноября вдруг шоколад и битое яйцо»[495].

«Голод утоляли горячим кипятком и конфетами из дуранды (это жмых для корма лошадей), которые нам давали по карточкам. Помню, я, разрезав конфету на маленькие кусочки, выпивала два бокала кипятка, наполняла желудок водой и как будто была сыта»[496].