Александр. Божественное пламя - Мэри Рено

Он развернул коня в сторону сияющего весеннего солнца. Их тени упали, невидимые, за спиной. Запах конского пота, шкуры, дыхания омыл мальчика горячим потоком.

— Букефал, — сказал он нежно.

Конь подался вперед, увлекая его за собой. Александр придержал поводья, провел рукой по морде коня, сгоняя присосавшуюся муху. Пальцы его коснулись мягких губ. Теперь конь тянул его почти умоляюще, словно говоря: «Скорее, прочь отсюда».

— Да, да, — сказал Александр, похлопывая его по шее. — Все в свое время. Подожди, пока я скажу. Ты ведь не понесешь?

Ему надо было снять плащ. Вынимая одной рукой булавку, он продолжал говорить, не давая коню отвлечься.

— Запомни, кто мы такие. Александр и Букефал.

Плащ упал на землю, рука Александра соскользнула с шеи коня на его спину. Букефал был примерно в четырнадцать ладоней ростом: высокий для греческих лошадей. С ним мог сравниться разве что конь Филота, бывший в кружке неисчерпаемой темой для разговоров. Рост прежней лошади Александра не доходил и до тринадцати ладоней.

Черный глаз подозрительно покосился на него.

— Тише, тише. Я скажу когда.

Чувствуя, как лошадь мгновенно подобралась, левой рукой, на которую были намотаны поводья, он ухватился за свисающую прядь гривы, правой — за ее основание между плеч. Пробежав вместе с Букефалом несколько шагов, он прыгнул, перебросил ногу — и вот он уже наверху.

Конь ощутил легкое, уверенное существо на своей спине, — мягкие движения невидимых рук, снисходительную, но сознающую свою власть волю, природу божественности, которую он тонко почувствовал, потому что сам был к ней причастен. Люди не справились с конем, но он подчинился богу.

Толпа смолкла. Здесь были люди, знавшие толк в лошадях, люди, которым здравый смысл не позволил бы даже приблизиться к этому бешеному. Затаив дыхание, все ожидали, когда он покажет свой норов. Когда ублюдок понесет, можно будет только молить богов, чтобы мальчик не упал под копыта и сумел продержаться, тогда рано или поздно зверь выдохнется. Но, к всеобщему изумлению, конь повиновался мальчику, он ждал знака. По толпе пронесся гул удивления, который потом, когда все увидели, как мальчик наклонился вперед и с криком ударил пятками в бока лошади, пустив ее рысью к пойменным лугам, перерос в восторженный рев. Вскоре всадник исчез вдали, и только по стайкам птиц, вспархивающих из-под копыт, можно было определить, где он находится.

Наконец они вернулись. Солнце теперь светило им в спину, и копыта Букефала, гулко ударяясь в землю, победно топтали тень, как благородные кони фараонов топтали поверженных врагов.

На поле Александр придержал его. Конь тяжело дышал и тряс уздечкой. Мальчик сидел свободно, приняв рекомендуемую Ксенофонтом позу: ноги опущены вниз, бедро напряжено, голень расслаблена. Он направил коня к помосту, но человек, который его там ждал, сошел вниз. Это был его отец.

Он спешился в армейском стиле: через шею, спиной к лошади — наилучший способ во время боя, если лошадь позволит. Букефал помнил, чему его учили до того, как он попал к Филонику. Филипп протянул обе руки, и Александр упал в его объятия.

— Будь осторожнее, отец, не трогай его рот. Он ободран.

Филипп похлопал мальчика по спине. Он плакал. Даже из-под века слепого глаза текли настоящие слезы.

— Сын мой! — выговорил он, задыхаясь. Упавшие в его жесткую бороду слезы влажно блестели. — Хорошая работа, сын мой. Мой сын.

Александр ответил на поцелуй. Он чувствовал, что этой минуты ничто не может омрачить.

— Благодарю, отец. Спасибо за коня. Я назову его Букефал.

Лошадь неожиданно дернулась. Сияющий, сыплющий похвалами, к ним подступал Филоник. Александр обернулся и мотнул головой, приказывая ему удалиться. Барышник мгновенно исчез. Покупатель всегда прав.

Вокруг скапливалась возбужденная толпа.

— Отец, ты не прикажешь им отойти? Он еще не привык к людям. Я должен отереть его сам, иначе он простудится.

Во дворе конюшни было тихо и пусто, торги продолжались. Раскрасневшийся от верховой езды и работы со скребком, с всклокоченными волосами, пропахший лошадьми, мальчик наконец остался один. Только последний докучливый зритель следил за ним сияющим взглядом, в котором соединились торжество и смущение, — Гефестион. Александр улыбнулся, давая понять, что узнал его. Мальчик улыбнулся в ответ и, поколебавшись, подошел ближе. Оба молчали.

— Он тебе понравился?

— Да, Александр… Он словно узнал тебя. Я это почувствовал, это знак судьбы. Как его зовут?

— Я называю его Букефал.

Они говорили по-гречески.

— Это лучше, чем Гром. Он ненавидел то имя.

— Ты живешь неподалеку, правда?

— Да. Я могу тебе показать, отсюда видно. Видишь вон тот холм — не первый, а второй, и за ним…

— Ты был здесь раньше, я тебя помню. Ты помог мне закрепить пращу… нет, то был колчан. И твой отец увел тебя.

— Я не знал, кто ты.

— Ты показывал мне эти холмы в тот раз, я вспомнил. И ты родился в месяце Льва, в том же году, что и я.

— Да.

— Ты на полголовы выше. Но твой отец высокий, да?

— Да, и мои дядья тоже.

— Ксенофонт говорит, что уже по жеребенку можно определить, будет ли он высоким — по длине ног. Когда мы вырастем, ты все равно будешь выше.

Гефестион посмотрел ему в глаза. Встречный взгляд был уверенным и искренним. На память ему пришло, что отец как-то сказал: сын царя мог бы подрасти, если бы этот болван, его наставник, не перегружал мальчика и получше кормил. О нем нужно заботиться, рядом должен быть друг.

— Но ты единственный, кто сможет ездить на Букефале.

— Пойдем, посмотришь на него. Совсем близко не подходи; мне придется на первых порах быть рядом, пока конюхи его чистят. Он должен привыкнуть.

Александр внезапно обнаружил, что говорит на македонском. Мальчики переглянулись и засмеялись.

Они еще какое-то время поговорили о том о сем, прежде чем Александр вспомнил, что прямо из конюшен, в чем был, хотел бежать с новостями к матери. Впервые за всю жизнь всякая мысль о ней совершенно вылетела у него из головы.

Через несколько дней он принес жертву Гераклу.

Герой был великодушен. Он заслуживал более щедрых даров, чем козел или ягненок.

Олимпиада согласилась. Если ее сын считал, что ничто не может быть слишком хорошим для Геракла, то она сама считала, что ничто не может быть слишком хорошим для ее сына. Она написала письма всем своим друзьям и родне в Эпир, красочно изложив, как царь Филипп снова и снова пытался оседлать лошадь и наконец благородное животное, придя в негодование, сбросило его в пыль перед всем народом; как зверь свирепствовал, подобно льву, но ее сын укротил коня. Она развязала новый тюк с афинскими товарами и предложила Александру самому выбрать ткань для нового парадного хитона. Мальчик выбрал простую тонкую белую шерсть и, когда Олимпиада заметила, что такая небогатая одежда мало приличествует столь великому дню, возразил, что она приличествует мужчине.