Право на ответ - Энтони Берджесс

– И чем же вы на самом деле хотите заняться?

– Как вам сказать, я подумываю об изучении религии и всякого такого. У меня никогда не было времени для этого, и к тому же именно религия, как ни смешно, привела меня к этой работе, до определенной степени, конечно.

– Вы имеете в виду опиум для народа? – спросил я.

Лен скукожился, еще сильнее сгорбился, и сказал, пришептывая со свистом и выпучив глаза:

– Не так громко. Мы же не знаем, кто нас слушает. Вон тот, например. – Он повел плечом в сторону китайчонка лет семи или около того, шумного, капризного мальчика в полосатой пижаме, который смеялся, открывая пеньки зубов, и ни в какую не соглашался идти спать. – Они вокруг нас. Они повсюду.

– Извините, – сказал я.

– Я всегда говорил, что вы человек искренний, – кивнул Лен.

Мы оба скосили глаза на это «всегда», что пришлось в мою тарелочку с жареной солью, но решили оставить как есть.

– Но нельзя же быть вполне искренним с теми, кого не понимаешь. Нет, – сказал он, – это была религия, но иная. Вы слышали о писателе Грэме Грине?

– Я даже обедал с ним, – сказал я, – в «Кафе Рояль». Дело было в пятницу, и мы оба заказали рыбу…

– Интересно, – сказал Лен без интереса. – Очень интересно. Но я подумал о его книгах, а не о нем самом. Это то же самое, как с Шекспиром или Байроном, если вы меня понимаете. Так вот, я читал его книги по мере выхода, и все еще читаю, и кажется мне, он говорит, что можно подняться к Богу вплотную, только если по-настоящему опуститься в настоящую грязь, фигурально выражаясь. Не то чтобы, – сказал Лен, – я согласен с тем, как Бог создал мир или разрушает его, коли на то пошло, но меня поразило, что Он вездесущ, и тогда Он заслуживает пристального изучения, фигурально выражаясь. Так или иначе, я раньше занимался страхованием, и вполне сносно. Но эти книги заставили меня увидеть, что этого недостаточно. Это не ведет ни к чему из того, что на самом деле важно – ну вы понимаете, грех, и наказание, и абсолютная реальность, и прочая дуристика. Это ведет тебя к тому, чтобы прожить всю жизнь в недорогом доме, и к посиделкам в саду по субботам, и к холодному мясу на ужин после выпивки вечером в воскресенье. И уводит от всего стоящего. Так что я вышел из бизнеса. Жена рассвирепела поначалу, но теперь она думает, что я посредничаю для фирмы зубных щеток. Чуть туманно, но женщинам нельзя открывать тайны.

– Не хотите ли сигарету? – спросил я, доев.

– Это подмена, – сказал Лен, покачав головой, – подмена, уводящая от реальности.

– А что такое реальность?

– Вот это я и хочу понять, – сказал Лен, – но думаю, что это нечто связанное с правосудием. Я не подразумеваю правильные поступки, знаете ли, быть справедливым, и всякое такое, но вроде как бы одно уравновешивает другое? – Его лицо выражало глубокое страдание, словно над холодным месивом риса и яйца он пытался быть понятным. – Но если вы ничего не делаете, никакого равновесия не будет. Как если бы нам дали весы, и мы должны взвешивать. И вот, если вы ничего не положите на одну чашу, то нечем уравновешивать другую. Все равно как вернуться домой из страховой компании и сразу пойти в сад. Но если люди творят зло, то на одной чаше нечто тяжелое, и тогда вас наказывают, тогда от весов есть польза, для этого мы здесь и пребываем, вот так я все это понимаю.

– Значит, люди предназначены творить зло?

– Как я понимаю. Если они ничего не делают, то зачем они? Если они творят добро, тогда что ж, это им вознаграждение.

– А как насчет рая и ада?

Лен покачал головой в сомнении.

– Я еще не знаю. Но надеюсь понять, когда выйду на пенсию. Но кажется мне, что невозможно взвешивать, когда одна чаша весов в одном мире, а вторая в другом. И тут я покидаю компанию Бога. Ну не на самом деле, вот что я хочу сказать, потому что мало про Него знаю, кроме того, как его представляют в церкви или в воскресных школах и в этих фильмах Сесила Б. Милля[59], и прочая дуристика. Нет, людей надо учить, вот как я это вижу, учить и учить, здесь и сейчас. Тогда каждый из нас – немного Бог. Вот что такое Бог, возможно. Просто – все мы.

Конечно, что уж такого необычного в том, чтобы слушать рэкетира, рассуждающего о теологии в грязной китайской столовке на Багис-стрит в Сингапуре? Любимый писатель Лена явил нам чудесный образ, однако извращенный или непонятый, образ, который можно увидеть на картонке под пивной кружкой, образ скрытый, словно ребус в календаре с обнаженкой, образ этот мог оказаться липким пятном на пивном бокале, просвечивать красным в раненой бутылке.

Его рассуждения о Боге возбудили во мне алчбу по стране шлюх, по кораблю, который не отчалит до рассвета. Я предложил пойти в одно знакомое мне кабаре и посидеть там с китайскими хозяюшками под приглушенным светом разукрашенных ламп. Покусывая мундштук, я подумал о том, как несносны китаянки, плоскогрудые и тонкорукие, с кукольными челками и фарфоровыми улыбками, якобы предлагавшими нечто отличное от – от чего? От англичанок? Но я никогда не спал с англичанкой. К тому же англичанка, думал я, должна быть точно такой же, потому что все они одинаковы. И потом я с неприязнью подумал о девушке, с которой я однажды спал, предположительно – судя по ее энклитикам – отсюда же или северней, которая сказала мне: «Мистер Денхэм, вы кончили слишком быстро-ла. Вы очень тяжелый-ла». К черту женщин.

– Я так не думаю, – сказал Лен. – Может, и есть иной мир для мужчин, но не думаю, что он может быть для женщин.

Вздрогнув, я сообразил, что проклял их слишком громко.

– Послушайте, это смешно, но вы, вероятно, помните, как рассказали, когда мы встретились в Коломбо, – сказал Лен, – рассказали о том, что случилось с вами в Лондоне. Я много об этом думал, как ни странно, хотя это не мое дело, правда же, но мы выпивали вместе, и это сделало вас моим товарищем, и в любом случае это вопрос справедливости.

– Да? – откликнулся я.

– Вы заплатили аванс, а она просто ушла, через ванную или еще как. Я забыл, как именно это случилось. Кажется, там была спальня с другой стороны. Так вот, правильно ли было хотеть такую женщину и платить ей за это? Это ни то ни се, это не вопрос добра и зла. Этика, – сказал Лен горестно, – возможно, тут ни при чем. Это я приберегу для жизни, когда уйду на пенсию. Но то же самое случилось с одним из наших.

– Наших?

– Да, да, – нетерпеливо продолжил Лен. – Об этом немного сложно говорить, правда же. Просто поверьте, что это был один из наших, и дело с концом. Итак, он встретил ее на углу Хэмпстед-роуд и Роберт-стрит, или Уильям-роуд, или где-то, впрочем, один Бог знает, почему она там оказалась, хотя, возможно, Он и не знает, и это тоже запас для жизни на пенсии – и казалось, что она в порядке, только говорила немного хлестко, как он выразился, и они пошли в гостиницу недалеко от Юстонского вокзала. И вот она попросила пять фунтов аванса и ушла в ванную подготовиться, как он подумал, ну почему всякая женщина должна готовиться в ванной или где там, опять же, один Бог знает. Ну, ладно, он был там, совершенно голый, как он выразился, и ждал, а потом слез с кровати и обнаружил, что ванная заперта. Она сбежала, пять фунтов – тю-тю, и этому из наших это не понравилось. Он потом упоминал о случившемся со смехом, хотя, как вы понимаете, ему было не до смеха. Пять никеров – это все-таки пять никеров, как он выразился, на только ему понятном языке, фигурально выражаясь. Я все время думал об этом, не ожидая, что встречу вас снова, и мне казалось, что неправильно, если бы ей это сошло. Может, это была та же самая женщина, что и ваша. Хотя в наши дни вроде бы все ищут халяву, никакого чувства справедливости.