Избранное - Леонид Караханович Гурунц

и подолгу не возвращались оттуда. Они тоже судачили о земле. Земля! Сколько поколений тянулось к тебе! Сколько отважных богатырей из народа отдало за тебя свои жизни!

Дед каждый день отправлялся осматривать поля и угодья богатеев, а вечером, уставший от бесконечных обходов, развалясь на тахте, подзывал меня к себе:

— Арсен, реши-ка мне такую задачу: сколько придется на каждого из нас, если поделить землю только Согомона-аги?

Я доставал тетрадь и быстро производил в ней несложный подсчет.

— По полдесятины на дом? — переспрашивал дед, торжествуя. — Вот видишь! И это только земля одного богача! А сколько садов, лесов, угодий у этих дармоедов! Ну-ка, грамотей, подсчитай, сколько это составит…

Я принимался записывать. Дед диктовал, словно из задачника:

— Тонунц Маркос — двести двадцать пять лагов [50] пахотной земли и садов. Аршак Багиян — сто пятьдесят лагов. Маркар Бланц — триста восемьдесят пять лагов. Вартазар…

Дед, не договорив, махнул рукой:

— Да что там считать! Все в их руках, все оттягали у нас. Даже лавочник Ходжи и тот захапал себе восемьдесят лагов виноградников.

Мать с тревогой и надеждой смотрела на наши арифметические выкладки.

— Да, сноха, — вдруг обратился дед к матери, втягивая ее в разговор, — я хотел посоветоваться с тобой. Как ты думаешь, где нам лучше прирезать себе участки?

— На Красном Логе или в долине Чайкаша, — ввернул Аво, — там урожаи всегда хорошие.

— Молодец малыш! — похвалил дед. — Голова у тебя не саманом набита…

— Ну а ты, грамотей, как думаешь? — допытывался он у меня.

— Ох, не верится мне, — вздохнув, сказала мать, — чтобы наша голь да вдруг имела свои сады и наделы…

— Женщина, — презрительно сказал дед, — не всегда же спину гнуть на богачей! Веками пользовались они землей, теперь мы попользуемся. Что тут удивительного? Когда стадо поворачивает, хромой баран оказывается впереди.

— Твоими бы устами да мед пить! — сказала взволнованно мать, отворачиваясь от деда, будто говоря не ему, а в пространство. Она свято чтила обычай: ни при каких обстоятельствах не вступала в разговор с дедом прямо.

*

Наша школа преобразилась. В классе засыпали яму, куда прятали учителя во время налета стражников. Вымели солому, настлали пол, вставили и застеклили рамы. Кто-то притащил доску — фанерный лист, покрытый черной краской. На стену повесили огромную карту полушарий с отстающей по краям бумагой.

Потом появились парты. Это были настоящие парты, точно такие же, какие я потом видел в городе: двухместные, с отполированными спинками, пахнущие краской, тяжелые парты с ящиками для книг, откидными крышками и выемкой в середине для чернильницы. Их привезли на арбе и выгрузили прямо у порога школы, где мы сваливали дрова для учителя.

Мы внесли их в класс на руках, осторожно, будто они были стеклянные и могли разбиться.

Подумать только! Еще вчера мы сидели на земляном полу и писали на фанере вместо доски.

Как всегда, на своем обычном месте, у окна, примостились девочки. Среди них была и Арфик. В этом году к нам в школу поступили учиться еще три девочки.

Новички жались друг к другу возле дверей, не смея занимать парты.

К концу года в школу пришли гимназисты. После престольного праздника, который они провели дома, родители не решались вернуть их в Баку и другие города, где они учились, — время было тревожное. Оставшись в деревне, они долго упирались, не хотели снизойти до сельской школы, но делать было нечего, и они сдались.

Мы знали, что парты, которые появились в школе, и весь другой инвентарь приобретены на деньги богачей. Только не знали, с чего это они вдруг так расщедрились. Теперь последнему несмышленышу ясно: для своих отпрысков старались.

Гимназисты сидели на уроках подавленные, с постными лицами, будто их привели на убой. Но это не мешало им быть одетыми по всей форме и даже с особой тщательностью.

Они несколько поубавили спесь, но все же старались держаться от нас подальше.

В первый же день, во время урока, Каро через парту протянул мне две тетради: одну в клетку, другую в линейку, с розовой промокашкой в каждой.

— Насовсем. Без компенсации! — шепотом сказал он с доброй улыбкой.

IV

Из всех наук, которые мы изучали, труднее всего давался нам русский язык. У нас были свои химики, математики, а вот знающих русский язык не было. Мы невероятно перевирали падежи, делали несуразные ударения в словах, и гимназисты зажимали рты, чтобы не прыснуть от душившего их смеха. Смеялись над нами даже семинаристы. Я завидовал им. Они могли без запинки прочесть любое стихотворение Пушкина и Некрасова, и учитель не делал им замечаний. Но стоило открыть рот кому-нибудь из нас, как он уже останавливал:

— Подожди, подожди… нужно сказать: «Мужичок с ноготок», а не «сынокоток». У тебя совсем другое получается.

И мне русский язык давался с трудом. Чтобы избавиться от постоянных замечаний учителя, мне пришлось заключить негласную сделку с одним из гимназистов. Я решал Тиграну, сыну лавочника Ходжи, все задачи, задаваемые на дом, а взамен он поправлял мои ошибки при чтении и писал мне домашние работы по русскому языку.

Теперь я мог прочесть целое стихотворение, и учитель ни разу не останавливал меня. Товарищи удивленно таращили на меня глаза. Это мне льстило. Тщеславие, унаследованное от деда, крепко сидело во мне. Я скрывал от всех, кто мне пишет домашние сочинения. Мне было приятно, когда учитель хвалил меня при всех, а товарищи с завистью поглядывали в мою сторону.

Однажды я заметил, как учитель, проверяя тетради, бросил на меня удивленный взгляд. Я решил, что работа моя показалась ему подозрительной, и мысленно упрекнул себя за опрометчивость. Обычно, переписывая в свою тетрадь текст Тиграна, я нарочно делал одну или две ошибки, чтобы не вызвать подозрений. Но на этот раз, не удержавшись от соблазна, я переписал работу, не изменив ни слова. Хорошо, что я предвидел такой оборот и на всякий случай выучил наизусть все, что записал.

Учитель кончил проверку тетрадей, отложил их в сторону, а мою оставил раскрытой перед собой.

— Мартиросян, — вызвал меня учитель, — кто тебе написал эту работу?

— Я сам, парон Михаил.

— Скажи правду.

— Честное слово, я сам написал, парон Михаил.

— Хорошо, — сказал учитель, нахмурившись. — В таком случае повтори классу, что ты написал.

Я прошел между рядами к столу учителя. Стал лицом к классу, и… уверенность сразу покинула меня. С трудом я различал лица. Вот Васак, вот с любопытством смотрят на меня девочки. Но почему шушукаются гимназисты?

— Именительный падеж — вол, — начал я неуверенно, — родительный — осел…

По классу прошло веселое оживление. Кто-то