Следы на песке - Джудит Леннокс

Он посмотрел на нее.

— Тебе полагается отпуск?

— Пара недель. Я хочу поехать в Норфолк, проведать маму — папа говорит, что у нее все хорошо, но я не уверена…

В последних письмах Поппи проскальзывали какие-то насторожившие Фейт нотки. Она не могла понять, что именно ей не понравилось, но все равно забеспокоилась.

— Тогда продержись до отпуска и уезжай, как только появится такая возможность. А пока… — он обвел взглядом кухню, — Фейт, ты не можешь тут больше оставаться.

— Мне нравится здесь, Гай, — быстро сказала она. Махония-роуд за последние месяцы стала для нее родным домом. — Я люблю этот дом. Все эти щели меня не смущают, тем более что уже почти лето, так что я не замерзну.

Гай с сомнением посмотрел на нее:

— Ну, как знаешь. Но я настаиваю, чтобы ты пришла к нам на обед в следующую субботу. Элеонора любит, когда в субботу кто-нибудь приходит на обед, и будет очень рада тебя видеть. Ты ведь придешь, Фейт?

В конце мая Фейт наконец получила неделю отпуска. Гай зашел к ней на Махония-роуд, чтобы проводить на поезд и помочь донести вещи.

— Я еще не уложилась.

Гай посмотрел на часы.

— Тогда поторопись. Ты ведь наверняка просто побросаешь вещи в сумку, как у вас это принято. Видел я, как Мальгрейвы собираются.

— Я исправилась, — надменно сказала Фейт. — Я свои вещи даже глажу.

— Провалы еще были?

— Ни одного.

После того разговора с Гаем они ее действительно больше не мучили. Похоже, поделившись своей проблемой, она избавилась от нее.

— Пойдем, — Гай взял ее за руку и тут же нахмурился. — До чего ты себя довела? Кожа да кости.

Фейт вырвалась и, поднимаясь по лестнице, бросила через плечо:

— Не стоит обо мне беспокоиться, Гай.

У себя в комнате она наскоро побросала в сумку смятые платья, слушая, как он кричит снизу:

— А кто еще о тебе побеспокоится? Николь? Джейк? Ральф?

— Я сама о себе позабочусь.

— Разумеется. Ты всегда была самой здравомыслящей из Мальгрейвов. Наверное, это ты от Поппи унаследовала.

Сбегая по ступенькам вниз с сумкой в руке, Фейт отрывисто бросила:

— Да уж не от Ральфа!

Она рывком распахнула дверь, и они вышли под моросящий дождик.

Гай раскрыл зонтик, и они укрылись под ним. Увидев, как автобус скрывается за углом, они решили дойти до следующей остановки пешком. Огибая огромную лужу, образовавшуюся на разбитом бомбежками тротуаре, Гай спросил:

— А что, ты беспокоишься о Ральфе?

Фейт вздохнула.

— Знаешь, папа сейчас часто приезжает в Лондон. Он обожает налеты. Раньше он всегда считал, что в Англии слишком скучно, теперь, разумеется, так уже не скажешь. Нет, я не против. Я не против, пусть приезжает ко мне, разве что посуды придется мыть больше. Просто я боюсь, что он связался с очень глупыми людьми.

Гай взглянул на нее.

— Среди Квартирантов тоже были довольно глупые люди.

— Я знаю. Но эти глупы по-другому. Они его провоцируют, Гай, и… Ну, я не знаю…

Были вещи, которые Фейт не хотела обсуждать даже с Гаем. Она не могла рассказать ему, например, о том, что в поведении Ральфа чувствует отчаяние, даже муку, видеть которую было невыносимо. Она знала, что лондонские приятели Ральфа не любят его так, как любили Квартиранты. Бруно Гейдж и его приятели рассматривали Ральфа как некую эдвардианскую диковину, забаву в это скудное на развлечения время.

Дождь барабанил по туго натянутой ткани зонта. Гай спросил:

— А Николь? И Джейк? Как они?

— Джейк скучает. У Николь все хорошо.

— Она, кажется, ждет ребенка?

— В сентябре. Говорит, сейчас еще ничего не заметно.

— Так бывает у некоторых женщин. Хороший мышечный тонус.

Фейт взяла его под руку.

— Милый Гай, — сказала она. — Как я рада, что мы снова друзья.

Гай боялся, что служба «скорой помощи» не выдержит напряжения, навязанного налетами, врачи и медсестры один за другим выйдут из строя и не смогут работать, а раненые, брошенные в больничных коридорах и приемных покоях, будут стонать и напрасно взывать о помощи. Он спрашивал себя, долго ли может человек продержаться без хотя бы трех-четырех часов непрерывного сна? Долго ли можно смотреть на залитые кровью и усыпанные осколками стекла мостовые, не испытывая приступа тошноты? Зато, с мрачной насмешкой думал Гай, можно утешаться тем, что самолеты «люфтваффе» избавят Лондон от трущоб — сам он считал, что это давно пора сделать.

Чтобы выжить в такой ситуации, существовал единственный способ — отсечь все эмоции, запретить себе сопереживать тем, за чью жизнь он был в ответе. Гай не мог позволить себе жалеть своих пациентов — он только делал разрезы, накладывал швы и с холодной объективностью решал, на какие тела стоит тратить усилия, а какие уже не подлежат ремонту. Иногда Гай боялся, что эта принудительная отчужденность проникнет в остальную часть его профессиональной жизни, и, видя женщин, чьи сыновья погибли в море, или стариков, потерявших своих жен при налете, он ничего не почувствует и будет выписывать успокоительное, думая лишь о теле, безразличный к душе.

Способность испытывать сильные чувства сохранилась в нем только по отношению к одному существу. К Оливеру. Элеонора отвезла ребенка к бабушке в сентябре, но Гай смог в первый раз выбраться в Дербишир только в конце ноября. Оливеру вскоре должен был исполниться год, он лепетал свои первые слова и был почти готов сделать первые неуклюжие шаги. Увидев после трехмесячной разлуки своего златокудрого, синеглазого сына, Гай испытал такой ошеломляющий прилив любви, что с трудом сдержал слезы. Здоровый и красивый Оливер пробудил в нем невыносимые воспоминания обо всех мертвых и раненых детях, которых он вытащил из-под обломков. Тут же, не сходя с места, Гай поклялся себе, что Оливер никогда не будет страдать, что он защитит его от всех ужасов жизни. Его сына всегда будут любить, ничто не будет ему угрожать, и он ни в чем не будет нуждаться.

Гай пробыл в Дербишире три дня. Он брал Оливера к реке, посмотреть на лед, сковавший Дав у берега, и носил на закорках на самый верх Торп-Клауд. После этого он приезжал в Дербишир еще дважды, оба раза с Элеонорой. И каждый раз, когда ему приходилось расставаться с Оливером, Гай был вынужден признать, что Элеонора намного легче переносит разлуку с сыном, чем он. На самом деле она даже расцвела, как только с нее спал груз ответственности за маленького ребенка. Работа в Женской добровольной службе поглощала большую часть ее времени; оставшуюся отнимало ведение хозяйства.

Его согласие покинуть Мальт-стрит служило подтверждением поговорки о том, что капля камень точит. Элеонора долго обрабатывала его, и Гай наконец сдался. Она организовала переезд из дома, в котором Гай жил с самого рождения, так уверенно, бодро и эффективно, как делала любое дело. В доме на Холланд-сквер она наслаждалась просторными, изящно обставленными комнатами, знакомыми с детства красивыми вещами. Когда Гай однажды признался в том, что его мучает ностальгия по старому дому на Мальт-стрит, Элеонора холодно посмотрела на него и сказала: