Картезианская соната - Уильям Гэсс

Природа мирилась с крысами и мышами, колючками шиповника и укусами насекомых, коровьими лепешками и ядовитыми травами, с отрубленными куриными головами и тучами мелких рыжих муравьев на обрубке, пропитанном кровью. Мирилась с тельцами расплющенных мух, сброшенными в бумажный мешочек.

Хлопушка, очень эффективный инструмент, состояла из бельевой веревки и оконной ставни с прикрепленной полоской ткани. Эмма наконец-то нашла себе занятие по вкусу и достигла в нем совершенства. Ей удавалось иногда прихлопнуть муху прямо на лету, впечатать в стенку и там пришибить окончательно. Однако эти твари были чертовски умны, они чуяли приближение инструмента, хотя он и двигался бесшумно. Они знали, что сейчас последует удар, и всегда взлетали чуть раньше, чем хлопушка зацепляла их крылья.

Эмма убивала их во множестве на кухонном столе и смахивала трупики в бумажный мешочек краем хлопушки. Порой она задумывалась над тем, что нет специального слова, обозначающего трупик пришибленной хлопушкой мухи. Отец любил, взмахнув рукой над скатертью, ловить муху в кулак, на лице его появлялась и постепенно расплывалась улыбка, как круги по воде от брошенного камня. «А ну-ка, дай свой мешок!» — говорил он, и, когда Эмма подавала мешок, сбрасывал туда свою добычу. Иногда, с той же улыбкой, он подносил кулак к ее уху, чтобы дать послушать жужжание, но Эмма убегала из комнаты с воплем ужаса, и гогот отца преследовал ее, как муха.

После еды Эмма убирала со стола и выжидала немножко, пока мухи не устраивались на скатерти, усеянной крошками хлеба и сахара, в кажущейся безопасности. Мама сыпала сахар в чай, не считая ложек, она ухитрялась подсластить даже отвары, которые муж готовил для нее. Мухи опускались на стол бесшумно, как сажа. Они храбро расхаживали на своих тоненьких лапках, вытянув хоботок. Отец с удовольствием объяснял, что они выделяют слюну, которой размягчают пищу, чтобы потом всосать.

Эмме нравилось убивать по две зараз. После каждого хлопка остальные взлетали и носились испуганнными зигзагами, выжидая, когда можно будет снова сесть и продолжить трапезу. Судьба сородичей их не волновала, урок не запоминался, хотя почти все они прерывали свои занятия, даже если удар обрушивался далеко от места их кормежки.

Мухи как будто все время держались компаниями, но на самом деле не поддерживали дружеских контактов и не знали чувства общности. Жужжание покалеченной соплеменницы не вызывало у них волнения. Появление чужой — большой мясной мухи — встречалось с полнейшим равнодушием. Эмма пристраивалась на углу стола, что давало ей возможность бить в любом направлении, издавая негромкое, но прочувствованное восклицание: «Есть! И еще есть!»

О, как она ненавидела этих тварей — возможно, из-за того, что они относились к миру, как люди относились к ней самой. А вообще-то кровожадность была не в ее природе. Однако отец одобрял ее рвение и мать вроде бы не возражала, если не считать…

след, сожаленья достойный,

…мелких бурых пятнышек, остающихся после избиения на скатерти. Пятнышки накапливались, пока мать не могла уже стерпеть и напоминала Эмме, как трудно отстирывать все это, и как дорого стоит отбеливатель, и как противен ей мешок с бесчисленным множеством мух, ей постоянно чудится, что они там шуршат, у нее от этого мурашки бегут по коже. Эмма удивлялась, откуда у матери могут взяться мурашки, а позже, когда мать совсем разболелась и ее часто тошнило, Эмма думала, что это, наверно, мурашки ее одолели.

После каждой мухи, отправленной в мешочек, обязательно оставался след, красный, как приносящий удачу паучок, но побольше. Еще и после ужина Эмма записывала на свой счет дюжину попаданий, а то и больше.

Откуда они летели? С компостной кучи? Отец убеждал ее, что никаких доказательств этого нет. Мать качала головой. Может, где-то что-то сдохло? Отец ничего подобного не видал, хотя тщательно осмотрел весь участок. А может, издалека, из лесу? Мать качала головой. Эмма думала про себя: ежели появление мух — чудо, значит, Господь Бог напрасно расточает свои способности. Наоборот, говорил отец, Бог обеспечивает тебе занятие.

Была в характере Эммы и черта, заставлявшая подсчитывать и регистрировать, и другая, внушавшая отвращение к этому занятию.

Дни шли за днями, сменяясь столь монотонно, что все сливалось в одну полосу, и время не запаздывало и не спешило — просто не шло. И Эмма, хоть и не получала наград, все же переходила из класса в класс, и росла, превращаясь в тощее деревце, становясь все более бесполезной, так, словно бесполезность была ее заветной целью. Отец сокрушался: почему она, столь безжалостная к мухам, не хочет уничтожать вредителей в саду? Он вроде бы и не заметил, что она перестала убивать мух много месяцев, лет, неполученных наград тому назад. Эмме представлялось, что человеческое сознание держится целиком на инерции. В памяти, наверно, оставались не только крохотные красные точки. Там до сих пор вовсю хлопала хлопушка и бумажный мешочек устроился на кухонном стуле, как гость. А Эмма оставалась на недочитанной странице, даже когда все ее книги были закрыты.

облако

Вокруг обрубка ясеня выстроили сарай. Эмма слышала, как стучат молотки. Строили из бревен и горбыля, стенки кренились то на одну сторону, то на другую. Интересно, считал ли отец, сколько гвоздей истратил на сарай для ясеня? Знал ли он, далеко ли идти до почтового ящика, сколько до него ярдов? Теперь Эмма могла прятаться только в книги, и чтобы их добыть, она начала клеить и отсылать почтой свои памятные открытки, свои опоэтизированные подборки вещей, и получать за них по нескольку долларов. Целый капитал! Она тратила его, заказывая сборники поэзии в книжном магазине Айова-Сити. Ждала, когда прибудет сборник Элизабет Бишоп, и вот настал великий день: прибыли

СТИХОТВОРЕНИЯ

Север и Юг

Холодная весна

и заголовок был напечатан на листочке, похожем на лист гингко, светло-зеленого цвета, на стыке двух полей — одно белое, как северный снег, другое, синее, наверно, означало южные моря. На клапане обложки были напечатаны рекомендации: теплые слова Марианны Мур и Луизы Боган, и всякие обычные отзывы. Эмма раскрыла книгу и увидела стихотворение, как сокровище в сундуке, и захлопнула книгу и снова раскрыла, и так повторяла много раз. Она крепко держалась за томик обеими руками. Наконец книга раскрылась словно сама собой. «Памятник», страница 25. Да, она все запомнила, даже скобки у номера страницы: [25]. «Как можете вы памятник увидеть?» Она смогла. Она увидела. «Он выполнен из дерева, как ящик». Да, Эмма увидела его. Глаза ее невольно устремились во двор, где стоял сарай. Это было первое откровение.

Потом были и другие.

Она перевернула страницу и прочла заключительные строки: «Здесь кроется начало всех картин, скульптуры и поэмы, монумента. И все — из дерева». Все из ясеня. «Смотри же на него внимательно».

Отцу Эммы, видимо, было безразлично, узнает она или нет. Вероятно, он не счел нужным сообщить ей, что перехватывает, когда удается, ее почту, и входящую, и исходящую, ведь он делал это просто так. Он просто складывал все в стопку — квадратные конверты с наклеенными, пришитыми, выписанными чувствами и символами, немногочисленные письма от заказчиков, иногда с небольшими суммами внутри, заказы для книжных магазинов — все валялось вперемешку на дубовом столике в комнате, где он спал, потому что жена его болела и ее тошнило. Эмма разглядела все это однажды через приоткрытую дверь, все свои конверты, впрочем, с виду нетронутые и невскрытые, и в великом изумлении сказала вслух: «Вот почему я не получила Мэй Сартон!»