О, сколько счастья, сколько муки… - Анастасия Туманова

— Да боже ты мой, радость-то какая! Семен Перфильич, солнце мое непотухающее, вот не ждала! Думала уж, позабыл ты свою Машку, Семен Перфильич, свет мой, позабросил…

В ее голосе зазвенели самые настоящие слезы, и Илья в который раз поразился: ну и актерка! Если бы не видел, как она тогда на Сухаревке посылала этого Сеньку ко всем чертям, — подумал бы, что она, по нему тоскуючи, ночей не спит.

Сенька вскочил как поджаренный.

— Машка! Тебя позабыть! А ну-ка, иди ко мне, иди сюда! — Он взлетел по лестнице, прыгая через три ступеньки. — Позволь-ка ручку…

— А целуй обе! — милостиво разрешила Маргитка, протягивая руки. Сенька поочередно приложил их к губам, а затем легко подхватил девчонку и понес вниз. Проходя мимо Митро, весело подмигнул:

— Не в обиде, Дмитрий Трофимыч?

— Да бог с тобой, Семен Перфильич… Была бы девка рада… — равнодушно буркнул Митро, но в глазах его скакали веселые чертики.

Внизу Маргитка вырвалась:

— А ну пусти… Эй, Яшка! Гришка! Петя! Давайте нашу переулошную, Семена Перфильича любимую!

Не попросила — приказала, но молодые гитаристы с готовностью сорвались с места. Еще не успели вступить гитары, а Маргитка уже запела, уперев кулаки в бока и откидываясь назад, глядя прямо в лицо Паровоза зелеными недобрыми глазами:

— Это еще что? — изумленно спросил Илья у Митро. Тот в ответ, пожав плечами, усмехнулся:

— Вот такое теперь поем, морэ… Ей-богу, иногда вспомнишь, как Настька со Стешкой на два голоса «Не шумите, ветры буйные» или «Не смущай» выводили, — просто сердце кровью обливается! А что поделать? Каков спрос, таков и товар…

Илья только махнул рукой. Автоматически продолжая наигрывать на гитаре нехитрую мелодию, глядел на то, как Маргитка бросается в пляску и, разошедшись, бьет дробушки по-русски, выставив вперед острые локти и блестя зубами.

Паровоз смотрел на нее, улыбался все шире… и вдруг сорвался с места, как пружина, взвился в пляске, завертелся вокруг Маргитки, дробя каблуками пол. Цыгане хором подхватили припев незамысловатой песенки:

Под конец пляски Сенька схватил Маргитку на руки, вместе с ней повалился на диван, поцеловал под сумасшедший хохот девчонки, и у Ильи еще сильнее заскреблось под сердцем. Понимая, что думает глупости, что Маргитка старается для хора, делает деньги, что даром ей не нужен этот Сенька, он все-таки не мог избавиться от непонятной досады. Чтобы не смотреть на обнимающуюся с Паровозом Маргитку, Илья отошел к окну, сел на подоконник. От нечего делать принялся разглядывать «господ сочинителей», не участвующих в веселье и о чем-то тихо разговаривающих за столом. Вернее, говорил один из них, тот, что помоложе, с буйной шевелюрой рыжеватых волос и голубыми навыкат, как у лягушонка, глазами. Записная книжка лежала, раскрытая и забытая, перед ним, а карандашом молодой человек размахивал, как дирижерской палочкой.

— А вы отговаривали меня сюда идти, Владислав Чеславыч! Я всегда считал, что цыгане — чудо нашей эпохи. И прелесть что за девушка эта Маша! Живая, удивительная, влюблена в нашего героя…

— И не удивительная, и не влюблена, — брюзгливо перебил его собеседник, человек лет сорока с острым лицом, сильно испещренным морщинами, и лысиной, проглядывающей в гриве темных, зачесанных назад волос. — Не быть тебе вторым Толстым, мой друг, слишком ты восторжен. Покажи этой Маше сотенный билет — и она тебе изобразит еще не такую вселенскую страсть.

— Вы циник, Заволоцкий, — со вздохом заметил молодой человек. — Но согласитесь хотя бы, что эти песни, эти пляски египетские — необыкновенны! Право, ничто не умеет так растеребить души, как цыганская песня. Вот вы упомянули Толстого, а Лев Николаевич и сам писал…

— Лев Николаевич, Алеша, тоже человек и может писать глупости, — раздраженно возразил Заволоцкий. — Я, слава богу, двадцать лет занимаюсь теорией музыки. И могу утверждать со всей определенностью, что никакой цыганской песни и никакого цыганского танца нет и не было. И не только в России, но и во всем мире.

— Не кощунствуйте, Заволоцкий! — сердито сказал сочинитель. — Всему есть предел. Обоснуйте хотя бы ваше чудовищное предположение.

— Извольте. — Заволоцкий, не поворачиваясь, указал в сторону сидящей на диване с Паровозом Маргитки. — Два часа назад, в ресторане, эта ваша египетская богиня пела «Успокой меня, неспокойного». Давай спросим кого угодно из хора. Да вот хоть этого… Любезный, подойди-ка! — обратился он к Илье, который с растущим интересом прислушивался к разговору. Тот быстро спрыгнул с подоконника:

— Что угодно вашей милости?

— Скажи-ка, друг, «Успокой меня, неспокойного» — цыганская песня?

— А как же?! — поразился Илья, не раз слышавший этот романс еще во времена своей молодости от хоровых цыганок. — Самая что ни на есть!

— Уверен ли ты в этом?

— Да ее еще моя прабабка пела! — не моргнув глазом заявил Илья.

— Ну вот тебе, Алеша, — пожал острыми плечами Заволоцкий. — А если ты помнишь университетский курс литературы, «Успокой меня, неспокойного» есть сочинение Дениса Давыдова. Бравый гусар сложил романс, показал цыганам, те его с удовольствием запели, и через полвека — пожалуйста, цыганская песня. Давеча захожу в нотный магазин на Кузнецком, прошу показать новинки, передо мной гордо выкладывают «Сборник цыганских песен». Беру, читаю — и что же? «Кашка манная», «Не стой передо мною», «Калинка», «Не целуй, брось» — все русские стихи, русские песни… Третьего дня слушал Вяльцеву. Объявляют цыганский вальс «Струны уныло звучат». Таскин берет вступление, Анастасия Дмитриевна — дыхание, зал замирает и… «Хотел бы в увлеченьи к груди твоей прильнуть и в этом упоеньи умчаться в дальний путь»! Мало того что текст сам по себе пошлейший, сочиненный приказчиком из Охотного ряда! Но чего же, скажи мне, в этих виршах цыганского?! Даже «Шэл мэ вэрсты», что с таким успехом поют в «Стрельне», даже это — и то просто переложение известной русской песни «Сто я верст, молодец, прошел»! Цыгане исполняют то, что от них хотят слышать, только и всего.

Видно было, что молодой человек несколько сбит с толку. Он растерянно рисовал кривые рожицы на полях записной книжки и тер кулаком лоб. Илья, тоже озадаченный, снова сел на подоконник и, радуясь тому, что о нем забыли, продолжал слушать спор.

— Н-ну, предположим… Допустим… — Алексей пририсовал одной из рожиц рожки и отложил карандаш. — А что вы еще говорили по поводу пляски, которой якобы тоже не существует? Как же это тогда у Лескова?..