Наследники - Уильям Голдинг

На уступе тварь заторопилась. Она добежала до дальней его оконечности, где талая вода с обледенелых горных вершин перехлестывала через скалы. Потом вернулась назад и спустилась туда, где стояло некое чуждое существо. Здесь она вступила в безнадежную борьбу с обломком скалы, который был навален на земляной холмик, но сдвинуть этот обломок у нее не достало сил. Наконец тварь оставила тщетные попытки и ползком добралась до разоренного кострища. Она приблизилась вплотную к толстому слою золы и легла на бок. Она согнула ноги и подтянула колени к груди. Потом подложила сложенные ладони под щеку и замерла в неподвижности. Перекрученный и тщательно вылощенный корень лежал у самого лица. Тварь не издавала ни звука и как бы врастала в землю, приникнув к ней мягкой плотью так тесно, что биение крови и дыхание прекратились.

Глаза, как зеленые огоньки, горели вокруг, и серые псы с осторожностью подкрадывались все ближе, скрываясь средь лунных теней. Они спустились на уступ и бесшумно подступили к отлогу. Любопытствуя, но соблюдая все же крайнюю осторожность, они обнюхали землю, но еще ближе подойти не осмелились. Звезды тихою вереницей ускользнули вниз, за громаду горы, и ночь уже шла на убыль. Над уступом медленно забрезжил серый рассвет, и легкий предутренний ветерок потянул через долину в межгорье. Зола на кострище зашуршала, взвилась в воздух, переворачиваясь на лету, и опала, усеяв вразброс недвижное тело. Гиены присели на землю, вывалив языки и часто дыша.

А вдали, над морем, небо уже алело и вскоре начало золотиться. В земной мир вернулись свет и привычные оттенки. При тускловатом еще утреннем свете стали отчетливо видны два существа, одно свирепо взирало от утеса на другое, каштановое, рыжее и желтое, как песок. Вода с ледяных вершин все прибывала, изливаясь искристой струей в виде длинного, выгнутого каскада. Гиены оторвали зады от земли, разошлись в стороны и с двух концов спустились к кострищу. Обледенелые горные пики стыли в ослепительном сверкании. Они радостно приветствовали солнце. Вдруг раздался звук, подобный громовому раскату, и гиены, трусливо дрожа, попятились назад, к утесу. Звук этот перекрыл шум воды, прокатился в горах, перелетел с утеса на утес и поплыл с многогласными отголосками над лесами, уже залитыми солнцем, и все дальше, дальше, к самому морю.

Туами сидел на корме долбленки, зажав под мышкой рулевое весло. Утро было яркое, и пятна соли на кожаном парусе уже больше не казались сквозными дырами. Туами с горечью вспоминал большой квадратный, туго свернутый парус, который они бросили в последний безумный час среди гор; ведь под тем парусом при ветре, напористо дувшем с моря, ему не довелось бы терпеть это долгое и невыносимое напряжение. Тогда не было бы надобности сидеть без сна ночь напролет, гадая, не окажется ли течение сильнее этого ветра и не снесет ли их назад к водопаду, пока люди или, верней, те из них, кто уцелел, спали мертвым сном. И все же они хоть медленно, но продвигались вперед, отвесные горы постепенно отступали, и вот наконец вода разлилась так широко окрест, что Туами уже не мог найти примет, чтоб направлять лодку, и только сидел на корме, пытаясь догадаться, куда же все-таки плыть, а горы смутно вырисовывались над водной гладью и маячили перед слезящимися, покрасневшими от напряжения глазами. Он поерзал на месте, потому что округлое днище было твердое, а кожаная подстилка, на которой многие кормчие выдавили удобное седалище, осталась, брошенная, на горном склоне, который подымался от леса к уступу. Туами ощущал под локтем легкий напор воды, передаваемый через рукоять весла, зная, что довольно ему опустить руку за борт, и вода сразу зажурчит вокруг ладони, обтекая запястье. Два темных следа на воде по обе стороны лодочного носа теперь уже не разбегались косо за кормой, а отходили почти под прямым углом к лодке. А если ветер вдруг переменится или утихнет на время, следы эти скользнут вперед и расплывутся, вода ослабит напор на весло, и тогда лодку начнет сносить кормой в межгорье.

Туами зажмурил глаза и устало потер рукой лоб. Ветер может стихнуть, и тогда им придется грести изо всех сил, какие только остались после этого нелегкого плаванья, лишь бы добраться до берега и не дать течению снести лодку назад. Туами отдернул руку и поглядел на парус. Что ж, парус был наполнен ветром, но все же слегка заполаскивал, сдвоенные полотнища, закрепленные здесь, на корме деревянными клиньями, то сходились, то расходились, вспухали и опадали. Туами повернул голову и окинул взглядом многие мили теперь уж отчетливо видимой водной глади, а совсем близко, меньше чем в полукабельтове по правому борту проскользнуло чудище, корявый корень, изогнувшийся над водной поверхностью, как бивень мамонта. Чудище плыло к водопаду, к лесным дьяволам. Долбленка почти стояла на месте, потому что ветер совсем ослаб. Голова у Туами разрывалась от боли, но он все же попытался сообразить, как и что, сопоставить силу течения и ветра, но не пришел к удовлетворительному результату.

Тогда он с досадой встряхнулся, и параллельные следы, подернутые мелкой рябью, пролегли от бортов лодки. Ветер попутный, лодка слушается руля, а вокруг водная ширь — чего ж еще желать человеку? По обе стороны вдали громоздились облака. Это были лесистые холмы. А впереди паруса простирались низменности, быть может, безлесные равнины, где людям можно свободно охотиться на просторе, не спотыкаясь о корни деревьев и не блуждая меж темных скал, населенных призраками. Чего ж еще желать человеку?

Но все это ему только кажется. Он уставился на свою левую руку и постарался собраться с мыслями. Еще недавно он надеялся, что с рассветом вернутся здравый рассудок и мужество, которые, казалось, покинули их всех; но занялась — а потом ярко разгорелась заря, а они были все те же, что и в долине, одержимые призраками, запуганные дьявольским наваждением, объятые странной, непостижимой скорбью или опустошенные, подавленные, беззащитные в долгом, глубоком сне. Перетащив лодки — или, верней, лодку, потому что вторая была потеряна по пути, — от леса к истоку водопада, они как бы оказались на новой высоте не только над земной поверхностью, но и над собственным опытом и чувствованиями. Мир, в сердцевине которого так медленно продвигалась лодка, окутывала тьма средь света, и был он грязный, загаженный, без проблеска надежды.

Туами шевельнул рулевым веслом, и снасти встрепенулись. Парус что-то сонно прошелестел, а потом опять хлопотливо наполнился ветром. Быть может, если б они сразу справились со снастями и уложили вещи как полагается… что ж было бы тогда? Отчасти желая оценить проделанную работу, но главное, стремясь отвлечься от своих внутренних переживаний и занять себя чем-нибудь извне, Туами оглядел долбленку.

Тюки валялись там, куда их побросали женщины. Посередине, у левого борта, пристроилась под укрытием двух тюков Вивани, хотя из духа противоречия она, конечно, предпочла бы шалаш, сплетенный из листьев и веток. Под тюками лежала связка копий, которые теперь никуда не годны, поскольку на тюках ничком спит Бата. Проснувшись, он обнаружит, что древки погнулись или треснули, а добротные кремневые наконечники обломаны. У правого борта в беспорядке валялись шкуры, которые уже едва ли могли пригодиться, но женщины свалили их в лодку, хотя могли б вместо этого спасти второй парус. Один пустой сосуд был разбит, другой валялся на боку, но глиняная затычка оставалась на месте. Значит, кроме воды, пить, в сущности, будет нечего. Вивани, свернувшись клубком, лежала на никчемных шкурах — неужто это она заставила женщин свалить сюда шкуры только для своего удобства, нисколько не беспокоясь о бесценном парусе? Что ж, очень на нее похоже. А укрылась она великолепной шкурой пещерного медведя, которая стоила жизни двоим охотникам, и этой шкурой заплатил ей за любовь первый ее мужчина. Что такое парус, с горечью подумал Туами, если Вивани пожелала устроиться поудобней? Каким дураком был Марлан, в его-то годы, когда связался с нею, покоренный ее умом, любвеобильным сердцем и белым, восхитительным телом! И какими дураками были мы, когда пошли за ним, зачарованные его колдовством или какой-то неодолимой силой, которую нельзя даже определить словами! Туами поглядел на Марлана с ненавистью и вспомнил про кинжал из слоновой кости, который уже давно и неторопливо оттачивал с таким тщанием, что острей не бывает. Марлан сидел лицом к корме, вытянув ноги и откинув голову к мачте. Рот его был разинут, а седоватые волосы и густая с проседью борода походили на куст. При яснеющем свете Туами увидал, что силы совсем покинули Марлана. И прежде у него были морщинки около рта, а книзу от ноздрей пролегали глубокие борозды, но теперь бородатое лицо было не только морщинистым, но совсем осунулось. Запрокинутая голова изнеможенно клонилась набок, перекошенная челюсть отвисла. Теперь совсем недолго ждать, думал Туами, и мы окажемся в безопасности, места, где обитают лесные дьяволы, останутся позади, и тогда я пущу в ход острый клинок из слоновой кости.