Вид с дешевых мест - Нил Гейман

(Что, если завтра прилетят инопланетяне и дадут нам все, чего мы хотим, но за это придется платить?)

«Вот бы…» позволяет исследовать чудеса и опасности завтрашнего дня.

(Вот бы собаки умели говорить! Вот бы я стал невидимкой!)

«Если так будет продолжаться и дальше…» кажется претензией на прогноз, однако на самом деле здесь и речи нет о реальном будущем со всеми его хитросплетениями. На самом деле литература, основанная на этой предпосылке, берет лишь один какой-то элемент современной жизни – достаточно ясный, очевидный и, как правило, внушающий тревогу, – и задается вопросом: что произойдет, если вот эта одна-единственная вещь станет больше, распространится на все области жизни? Как это скажется на нашем поведении и образе мысли?

(Если так будет продолжаться и дальше, все общение сведется к СМС и электронной почте, а прямой разговор между двумя людьми без посредничества машины поставят вне закона.)

Это вопрос-предостережение, позволяющий нам исследовать миры-предостережения.

Многие ошибочно полагают, что литературные гипотезы – это попытки предсказать будущее. На самом деле – нет; а в тех отдельных случаях, когда писатель действительно берется предсказывать, у него ничего не выходит. Будущее слагается из неисчислимого множества элементов и миллиардов переменных. К тому же человек по натуре склонен выслушивать предсказания и делать так, чтобы они не сбылись.

В действительности литературные гипотезы описывают не будущее, а настоящее. Они берут какую-то опасную или тревожную сторону современной жизни и расширяют ее, экстраполируют таким образом, чтобы люди смогли посмотреть на себя и на свои привычки под каким-то новым углом. Одним словом, они предупреждают.

«451° по Фаренгейту» – это литературная гипотеза. Это история третьего типа – основанная на вопросе «Что, если так будет продолжаться и дальше?..» Рэй Брэдбери писал о своем настоящем – то есть о нашем прошлом. Он предупреждал нас о некоторых вещах, одни из которых очевидны, а другие уже не так-то просто разглядеть полвека спустя.

Слушайте.

Если кто-то говорит: «Эта история – вот о чем…» – есть вероятность, что он прав.

Но если кто-то говорит: «Эта история – о том-то и том-то и больше ни о чем», – он наверняка ошибается.

Любая история повествует одновременно о многом: о своем авторе; о мире, который этот автор наблюдает, в котором живет и с которым имеет дело; о словах, которые он выбирает, и о том, как именно он употребляет эти слова; о самой истории и о том, что в ней происходит; о людях, действующих в этой истории. Любая история полемична; любая выражает какое-то мнение.

Мнение автора насчет того, о чем рассказывает его история, всегда ценно и всегда правильно: в конце концов, именно он написал эту книгу! Он составил ее, слово за словом, и он знает, почему использовал именно эти слова, а не другие. Но автор – дитя своего времени, и даже он не может увидеть всего того, о чем повествует его книга.

С 1953 года прошло более полувека. В 1953 году в Америке радио утратило свою недавнюю популярность: царство его продлилось лишь около тридцати лет, а теперь ему на смену пришло новое, волнующее средство развлечения – телевизор. Соответственно, драмам и комедиям, которые до сих пор транслировали по радио, осталось либо уйти из эфира, либо обзавестись визуальным рядом, пригодным для «зомбоящика».

Американские новостные каналы между тем били тревогу в связи с появлением целого класса малолетних правонарушителей – тинейджеров, забавы ради гоняющих на машинах по дорогам и живущих ради острых ощущений. Продолжалась холодная война, война между Россией и ее союзниками, с одной стороны, и Америкой и ее союзниками – с другой. То была война без единой бомбы и без единого выстрела, потому что хватило бы одной-единственной бомбы, чтобы поставить мир на грань Третьей мировой, ядерной войны, в которой не может быть победителей. Сенат США требовал выявлять и искоренять тайных коммунистов и собирался запретить комиксы. И люди все это слушали, собираясь по вечерам у телевизора всей семьей.

Тогда, в 50-е годы, шутили: чтобы понять, кто из соседей дома, теперь надо смотреть, у кого свет не горит. Телевизоры были маленькие и черно-белые, и чтобы получить хорошее изображение, действительно приходилось выключать свет в комнате. «Если так будет продолжаться и дальше, – подумал Рэй Брэдбери, – то люди вообще перестанут читать книги». И с этого начался роман. Но еще до романа Брэдбери написал рассказ под названием «Пешеход» – о человеке, которого арестовали только за то, что он выходил прогуляться пешком. И этот рассказ стал частью мира, который Брэдбери начал строить для более сложного и объемного повествования; мира, в котором тоже никто не гуляет и в котором тоже есть свой «пешеход» – семнадцатилетняя Кларисса Маклеллан.

«Что, если… пожарные станут сжигать дома, а не тушить пожары?» – подумал Брэдбери, и так появился пожарный Гай Монтэг, спасающий из огня книгу, которую ему полагалось сжечь.

«Вот бы… удалось спасти книги!» – подумал он затем. Даже если все книги будут уничтожены физически, может быть, все-таки можно каким-то образом их спасти?

Брэдбери написал рассказ «Пожарный» – и понял, что история должна быть длиннее. Мир, который он создал, требовал большего.

Он отправился в Библиотеку Пауэлла при Калифорнийском университете. Там был зал с пишущими машинками, которые можно было арендовать на час, бросив монету в прорезь на боку машинки. Рэй Брэдбери бросал монетку за монеткой и печатал свою историю. Когда вдохновение угасало или нужно было взбодриться и размять ноги, он прохаживался по библиотеке и смотрел на книги. И так, в конце концов, история появилась на свет.

Брэдбери позвонил в пожарное управление Лос-Анджелеса и спросил температуру горения бумаги. «451 градус по Фаренгейту», – ответил ему кто-то. Так родилось название. Правильная это цифра или нет, значения не имело. Книга была напечатана и получила признание. Люди полюбили ее и начали о ней спорить. Это роман о цензуре, говорили они. О контроле над мыслями. О человечности. О том, как правительство вмешивается в частную жизнь. О книгах…

Франсуа Трюффо снял по роману фильм, который заканчивается, пожалуй, более мрачно, чем книга: заучивание книг наизусть может оказаться не спасительным выходом, как полагал Брэдбери, а всего лишь очередным тупиком.

Я прочитал «451° по Фаренгейту» еще мальчишкой. Гая Монтэга я тогда не понял. То есть я не понял, почему он совершает те или иные поступки, – но все-таки понял, что им движет любовь к книгам. А книги я считал самым важным, что только может быть в жизни. Гигантские телеэкраны на всю стену казались такими же футуристическими и неправдоподобными, как и сама идея, что телеперсонажи могут общаться напрямую со зрителем, что зритель может сам участвовать в передаче, если у него есть сценарий. Не сказать, чтобы я по-настоящему полюбил этот роман: слишком уж он был мрачный, слишком безотрадный. Но когда я прочитал в сборнике «Серебряная саранча» (британском аналоге «Марсианских хроник») рассказ «Ашер II», я испытал неистовый восторг узнавания от новой встречи с миром, в котором писатели и воображение поставлены вне закона.