Жертва особого назначения - Александр Афанасьев

Хотя и хороший опер, нельзя не признать.

Ночи я проводил с Амани в нашем доме в центре Багдада. Дом был вполне безопасен, и наконец-то появилось то самое, незнакомое, до этого проявлявшееся лишь местами, чувство семьи. Хорошее, кстати, чувство. И знайте, что если кто-то из тех, кто это читает, тех, кто сам никогда не стрелял в человека, если кто-то завидует моей жизни, то точно так же я завидую вашей. В вашей жизни есть то, чего никогда не было и не будет в моей. Ощущение надежности. В той жизни, которую проживаю я, надежного нет ничего. Это война против всех и каждый день.

Ничего не происходило, и дата начала саммита все близилась. Я даже начал сомневаться в том, что Аль-Малик – реальность, а не плод моего больного воображения. Но, наверное, так и должно быть – как только ты расслабляешься, жизнь дает тебе оглушительную плюху.

Это произошло девятого, за два дня до визита. День начался как обычно – я проснулся, позавтракал, поехал на работу. В Миннефти – здание охраняется так, что террористам не пройти, – я отдал ключ Вовану и сказал, что он свободен до шестнадцати по местному. Иракцы, кстати, несмотря на сильнейшую жару, все больше переходят на наш график работы – по восемь часов[37].

В шестнадцать часов я позвонил вниз, но машины в гараже не было. Посмотрел на часы, покачал головой и продолжил работу – благо она была. А ближе к семнадцати открылась дверь, и я увидел на пороге Павла Константиновича.

Мелькнуло в голове – Амани. Он добрался до нее, раз не смог до меня?

– Кто? – спросил я.

– Смольнов.

Я сначала не въехал. Просто не понял?

– Кто?!

И тут понял. Ё… твою мать.

Я просто не помнил фамилию моего верного Санчо Пансы, моего телохранителя, приставленного ко мне на случай покушения. Хотя – какой он, на хрен, Санчо Панса – в сорок-то лет и с двумя детьми. И из меня, признаю, хреновый Дон Кихот. Не получается у меня бесконечно и бескорыстно бороться с ветряными мельницами и не получается долго вздыхать по Дульсинее Тобосской. Не те сейчас времена.

– Где, – прокашлялся я от пересохшего горла. – Где?

* * *

Вован.

У него было какое-то обиженное выражение на лице, как у ребенка, у которого отняли игрушку. Это было глупо: двухметровый здоровяк – с таким детским выражением лица. Но еще более глупо было то, что он лежал здесь на столе, в морге базы ВВС Балад, ожидая отправки на родину. Лежал как статуя, е… твою мать, я столько видел трупов. Порванных в куски, обгоревших. Я и сам закончу свою жизнь так – даже не сомневаюсь в этом. Нормальной смерти мне не будет, и это лучшая смерть из всех, какую я могу принять. Если я когда-то ошибусь, резать будут на куски, и резать долго. Или кожу снимут заживо. Но Вован… Казалось, что он встанет сейчас и пойдет.

Павел Константинович качнул головой. Солдат, который присматривал за моргом, понял, задвинул полку в холодильник обратно. Здесь, на базе, все строили американцы, поэтому и морг был типично американским. Высокий холодильник с ячейками, выдвигающимися на роликах. Как в американских детективах.

И в нем стоял ледяной холод.

– Как его? – спросил я, когда мы вышли из этого ледяного пристанища. Из последнего пристанища героев.

– Пять пуль, – сказал Павел Константинович. – Все пять в спину, с очень близкого расстояния. Одна – очень точно, в затылок. Двадцать второй.

– Двадцать второй? – не поверил я. – Может…

– Не может. Пистолет нашли около него, в переулке. Двадцать второй, «Рюгер» с глушителем.

– Где его нашли?

– В районе Мансур, на самой окраине, в проулке. Пистолет валялся рядом.

– Машина?

– Ее нет. Мы объявили ее в розыск, на ней номера, и она в списке.

В списке машин для обслуживания саммита.

Как он туда попал, в этот проулок? Как?!

– Оружие?

– При нем, оба пистолета. Он даже не пытался ими воспользоваться.

Кого он мог подпустить так близко?! В ком – так ошибиться.

ЦРУ? Не может быть, хотя пистолет однозначно их. Я даже представляю, что это – «Рюгер Амфибия». Американцы использовали его для охоты на багдадских улицах. Предельно опасное оружие, но только если стреляешь в ничего не подозревающего человека в нескольких метрах от себя. Двадцать второй калибр убивает ничуть не хуже, чем любой другой, но останавливающее его действие – совершенно никакое. Вован, с его двумя метрами роста и привычкой в свободное время «качать железо», мог бы свернуть шею убийце даже с пятью пулями в теле. Потом бы умер, но нескольких секунд ему бы хватило.

Так какого же хрена?!

– Сколько стоит сейчас квартира в Москве? – спросил я.

– Не понял.

– Да так. Ничего.

Полковник явно не был рад всему этому.

– Слушай сюда. Слушаешь?

– Так точно. – Я пытался собрать мозги в кучу и понять, что происходит.

– Саммит – через три дня. Москвичи зачистили все, что знали. Но что мы не знаем… В общем, возможно всякое. Американцы все еще здесь и явно ведут двойную игру. Аль-Малик на свободе и только что сделал ответный ход.

– Это не он, – сказал я.

– А кто?

– Не знаю. Но это точно не Аль-Малик. Не его почерк. Он или заложил бы бомбу, или выстрелил из снайперской винтовки. Он не подходит близко, не шутит с этим. Черт, я сам бы не подошел так близко!

Последние слова я почти прокричал.

– Уймись, – сказал полковник, и тут зазвонил телефон. Его. Он ответил, точнее, выслушал сообщение, сказал «понял» и нажал на отбой.

– Нашли машину, – сказал он.

– Где?

– Там же, на соседней улице. Поехали.

* * *

Когда я вернулся домой, Амани уже была дома. Она была женщиной, и она была палестинкой. Дочерью народа, который слишком многих потерял за последние восемьдесят лет. Потому она все поняла – сразу.

– Кого?

Я прошел на кухню. Сел у стола, не зная, что делать.

– Моего друга. Того, который был всегда со мной, ты его видела.

Амани подошла ближе, прижалась ко мне, словно пытаясь высосать из меня мою боль. Так делают кошки – они ложатся на больное место.

– Не надо, – сказал я. – Не надо.

– Только Аллаху ведомы наши жизненные пути. Скажи: это предопределено Аллахом, и он сделал, как пожелал. А потом иди дальше.

– Ты веришь в Аллаха?

– Нет. Но эти слова помогают справиться с собой, когда ты кого-то потерял. Ему уже ничем не помочь. Проблема в тебе.