Московские французы в 1812 году. От московского пожара до Березины - Софи Аскиноф

Вообще, не следует недооценивать энергию москвичей. Появлялось все больше и больше позитивных признаков, говорящих о возрождении у них оптимизма и об экономическом росте, что отражалось на строительстве. «О восстановлении рассказывают разное, – писал Ж. де Местр в июле 1816 года. – Одни говорят, что дело быстро продвигается, другие говорят, что у крупных собственников нет пока рабочей силы. Сам я давно уже отчаялся; но сегодня я не столь тверд в своем мнении, мне кажется, что дух общества нуждается в этой столице, а все, что требуется духу общества, всегда осуществляется, особенно у могущественных народов»220. В его глазах, Москва заслуживала возрождения, потому что, в силу традиции, она являлась первым городом империи, символом русской нации и ее зеркалом. Ее исчезновение не рассматривалось ни на национальном, ни на международном уровнях. Абсолютно необходимо было восстановить этот город. Дипломат начал говорить об этом на следующий день после пожара. «Для всякой нации, но особенно для нации великой, древней и славной, столица непременно является священным местом, окруженным многими великими воспоминаниями, а также как бы горном, в котором выковываются национальные идеи. Разрушение Парижа разрушило бы Францию, ибо Париж – это вся Франция. В этом смысле Москва, возможно, превосходит все прочие столицы; в ее стенах заключено политическое единство, религиозное единство; сам язык подтверждает это, потому что русские говорят: «Матушка-Москва», почти так же, как мы говорим: «Наша мать церковь». Сам Бонапарт в одном из своих бюллетеней именует ее «священным городом»: там находится знаменитый Кремль, стены которого защищают гробницы древних царей, старинные соборы и, главное, иконы святых, потому что вся греческая вера заключена в этих иконах. В сравнении с этими изображениями евхаристия – ничто, и никому не понять, что значит икона на русском празднике… Примечательно, что отъезд двора сделал Москву еще более почитаемой в глазах русских, национальный дух в ней усиливался ворчунами, собирающимися в этом городе и почти свободными от влияния двора, которое в этой стране часто является врагом национального духа. Что есть Петербург в сравнении с Москвой? Загородный дом, более французский, нежели русский, где пороки сидят на коленях у легкомыслия»221. Действительно, и Ж. де Местр это совершенно справедливо подчеркивал, Москва являлась одновременно экономическим и религиозным центром страны. Ее динамизм обязательно должен был получить новый импульс. От этого зависело выживание страны. И известный национализм русских здесь мог только помочь.

Панорама Москвы с птичьего полета. Вторая половина XIX века

Пять или шесть лет спустя после драмы пожелания, высказывавшиеся разными людьми, осуществились. «Этот город, подобно фениксу, возрождается из пепла еще более блестящим, – утверждает Ж.-M. Шопен222, – и даже хорошеет». Этот человек хорошо знал Россию, потому что родился в Санкт-Петербурге, во французской семье, привлеченной в страну в конце XVIII века политикой Екатерины II. Большой любитель путешествовать, он был очень наблюдателен и замечал перемены, происходящие в Москве. Базар в центре города украсился великолепным фасадом, университет расширился, также как Кремль и его служебные постройки. В 1817 году императорский двор полностью разместился в Кремле без каких бы то ни было проблем.

А. Домерг тоже с радостью отмечал украшение города, который приобрел больше пространства и стал удобнее для жизни. «Вместо второй крепостной стены, окружавшей часть города, расположенную на левом берегу реки, появился новый квартал самой элегантной постройки, украшенный садами. Места для общественных гуляний занимают сегодня места рвов, окружавших город в узком понимании. Кроме того, в Москве построили великолепный театр, мосты и каналы. На земле, тщательно разровненной после пожара, построены новые дома, стоящие ровно в ряд; таким образом более широкие и более прямые, чем ранее, улицы приобрели в некоторых кварталах регулярность, каковой никогда не бывало в центре древних городов. Одним словом, каждый день исчезают последствия бедствия, казалось, уничтожившего старинную резиденцию царей; сегодня по элегантности и роскоши Москва равняется с красивейшими городами Европы». Какое невероятное дело после драмы 1812 года!

A. Домерг не единственный, кто признавал это. Многие путешественники удивлялись столь быстрому возрождению. Ж. Лекуэнт де Лаво, секретарь Императорского общества натуралистов Москвы, – один из них. «Никакой другой город не поднимался с большим блеском и столь же быстро, как Москва, из почти полного разрушения, – писал он в своем «Путеводителе путешественника по Москве», изданном в 1824 году, – и своим быстрым восстановлением она столь же обязана благодеяниям, сколь и мудрому управлению, сумевшему распределить помощь и поощрения. Едва опустошительный бич войны перестал обрушивать свои бедствия на дымящееся пепелище этого города, как в нем уже послышались звуки пилы работника, восстанавливающего его; промышленность и торговля едва открыли свои заводы и магазины, как порядок и изобилие возродились в городе, который, казалось, стал добычей духа разрушения; наконец, в 1818 Его императорское величество вновь увидел цветущей свою столицу, бывшую особым предметом его отеческой заботы, и его щедрое великодушие излечило последние раны, еще отягощавшие центральный город его державы»223. Конечно, выражения напыщенные и преувеличенные, автор писал спустя много лет после пожара, удивленный и восхищенный городом, так отличающимся от Парижа. Но правда то, что пожар помог «расчистить» город, убрать бедные и грязные строения, заменив их большими великолепными зданиями. Москва приобрела большую четкость. Старинная «пестрота», составлявшая часть оригинального облика Москвы, после 1812 года начала исчезать, как замечал со своей стороны Ж.-Ф. Ансело224. А писатель Ж. Лекуэнт де Лаво продолжал более лиричным тоном, вновь вспоминая жуткий пожар 1812 года: «Но, к счастью для человечества, дни бедствий проходят, как и дни радости. Едва руины Москвы перестали дымиться, как рассеявшееся население собралось по утешительному зову своего монарха, и вскоре этот город стал еще более прекрасным, еще более блистательным, чем когда-либо был. Утро века, памятное этой катастрофой, заканчивается; время каждый день пожирает кого-то из свидетелей этого бедствия, и скоро потомство будет видеть в нем лишь один из больших примеров, кои божественное провидение дает людям, дабы предупредить их о непостоянстве фортуны и тщетности земных благ».

Энтузиазм Ж. Лекуэнта де Лаво, конечно, не мог скрыть последствия 1812 года. Не все после этого испытания поднялись так быстро, как можно было подумать. Некоторые русские и французы, разоренные и уже немолодые, так никогда и не выбрались из бедности. Они прозябали и умирали в нищете и спустя много лет после пожара. Поэтому один из членов французской общины, граф де Кенсонна, принадлежавший к старинной и богатой семье из Дофинэ, решил сделать в 1821 году пожертвование приходу Сен-Луи-де-Франсэ. Благодаря его щедрости французская колония вскоре обрела приют для стариков, получивший имя Святой Дарьи. Жертвователь, как человек скромный и смиренный, пожелал остаться неизвестным, укрывшись «за своим официальным представителем, г-ном Иваном Бахметевым, который совершал все формальности по учреждению приюта… По замыслу основателя, приход должен был ввести ежегодное пожертвование для сбора средств, необходимых на содержание приюта для стариков.»225 Таким образом, приют Святой Дарьи, основанный и открытый рядом с французской церковью, скоро принял первых стариков – жертв 1812 года. Мало-помалу и в них возродилась вера в жизнь.