Московские французы в 1812 году. От московского пожара до Березины - Софи Аскиноф

И как же обстояли дела через два года после катастрофы 1812 года? В октябре 1814 года освобожденный заложник A. Домерг наконец вернулся в Москву, в город, где столь счастливо жил со своей семьей и с друзьями из французской колонии. Новое открытие этого города через два года после драмы оказалось для него настоящим шоком. В нем все стало не так, как было прежде. «Было 24 октября, – рассказывал он, – когда мы увидели издалека сорок сороков московских церквей, купола которых, сферические и устремленные ввысь, выделялись на лазури неба. Какая восхитительная панорама! Как примирить этот живописный вид с печальным зрелищем, которое готовила нам древняя столица? Однако действительность оказалась много страшнее моих представлений о катастрофе, сложившихся на основе дошедших до нас печальных рассказов. Прошедшие с того момента двадцать шесть месяцев не внесли почти никаких изменений в картину разрушения. Из каждой сотни домов восстановлены были от силы десять. Трудно было сказать, где многочисленное население, вернувшееся в свои стены, укрывается по ночам и в холодное время года. Множество обитателей Москвы жило, набившись в погреба. Некоторые, разобрав развалины до уровня человеческого роста, обнаружили доски и куски толя в форме крыши, под которыми нашли убежище. Повсюду видны были картины нищеты и многочисленные следы пожара. Эти обломки, эти куски разбитого кирпича, растираемые колесами экипажей в пыль, поднимавшуюся красноватым облаком, которое ветер постоянно крутил в воздухе. Глаза уставали от обжигающей жары, и невозможно было находиться на улицах, где белье и одежда пачкались этой пылью цвета мяса».

И артист продолжал удивляться тому, что видит. Все дома, расположенные вокруг Кремля, пострадавшие от взрыва 11/23 октября 1812 года, до сих пор сохраняли его следы. Стены в трещинах, двери и окна выбиты, в деревянной обшивке все еще торчали осколки стекла. Рухнула часть стен царского дворца. Целой осталась только знаменитая колокольня Ивана Великого, но и она была вся облупленная. «Стоя среди этих руин, она казалась аллегорическим изображением русской империи, которая, поколебленная сначала наполеоновским ударом, все же устояла и утвердила свою власть». Первоначальный крест на верхушке заменили деревянным, покрытым листами позолоченной меди. Но колокольня была по-прежнему гордо устремлена в московское небо. А сюрпризы для француза еще не закончились. Наполеоновская армия оставила за собой не только руины, она бросила в городе множество самых разных трофеев, все еще украшающих собой раненый город. На дороге от Москвы до Вильны было найдено 870 русских пушек, украденных французами из городского арсенала. Там и тут находили самые неожиданные предметы. «Покидая Кремль, – продолжал А. Домерг, – я увидел лежащие на прилавках рынка, где торговали всякой одеждой, военные мундиры, шако212 и эполеты, покрой и форма которых были мне очень хорошо знакомы. Это была французская униформа, и кровь, которой она была запачкана, красноречиво говорила о судьбе храбрецов, носивших ее. В этом несчастном городе одни неожиданности тут же сменялись другими». Он продолжал свой путь в направлении Кузнецкого моста, иначе говоря, в так хорошо ему знакомый французский квартал. Здесь его тоже ждало сильное потрясение. «Ведомый столь хорошо понятным желанием, я шел в квартал, в котором жил, но поначалу я не узнал ни улицы, ни дома, бывшие свидетелями моего ушедшего процветания. Мое жилище, построенное в глубине большого двора, сад и забор – все исчезло; их заменило новое строение, возведенное на проезжей части. Я сел на полусгоревший сруб и печально смотрел на происшедшую метаморфозу. Но пока мой взор напрасно искал предметы, которые столь отчетливо рисовала мне память, невольное волнение овладело мною, и я слезами отдал дань своим горестным воспоминаниям… Никогда еще печаль не была более оправданной и более глубокой! В сих местах, видевших прежде мое домашнее счастье, в местах, где я, уезжая, оставил семью, друзей и слуг, сегодня никто не вышел мне навстречу. Вокруг меня были одни лишь незнакомые лица, я встречал лишь равнодушные взгляды. Я был чужаком на самом месте моего былого очага!»

Возвращение в Москву оказалось по-настоящему болезненно для этого француза, все потерявшего в несколько дней. Переполняемый эмоциями и чувствуя страшное одиночество, он не знал, где ему найти душевную поддержку и хоть какую-то материальную помощь. Наконец, он вспомнил о приходе Сен-Луи-де-Франсэ и его кюре, аббате Сюррюге. «Мои дела требовали пробыть некоторое время в Москве, – рассказывал он, – и, не зная, где преклонить голову, я подумал о достопочтенном кюре французской католической церкви, г-не аббате Сюррюге.

Но увы! Жертва своего рвения к пленным и грубости нескольких негодяев, он сошел в могилу. Он не пострадал ни от грабежей, ни от пожара во время французской оккупации. Его дом, взятый ей под особое покровительство, напротив был гарантирован от любых покушений, но вскоре после их ухода банда казаков, приведенная крестьянами, проникла в его жилище. Их добычей сделалось довольно значительное количество предметов серебра и наличных денег, его белье и продуктовые припасы, а с ним самим обошлись грубо и самым недостойным образом. Его здоровье, уже подорванное усердными трудами во благо несчастных, не смогло выдержать этого нового испытания. Несколько дней спустя после этого рокового события он отдал душу Богу. Все эти детали я узнал от аббата Перрена, сменившего г-на Сюррюга в его должности кюре французской католической церкви. Идя по стопам своего предшественника, г-н Перрен принял меня с истинно евангельским милосердием, и дом Господа стал моим пристанищем».

Действительно, аббат Сюррюг умер 21 декабря 1812 года, вскоре после московского пожара. Ему было 68 лет, и его здоровье было истощено усилиями, направленными на спасение людей и их имущества во время драмы. Его хрупкое здоровье так и не восстановилось. По мнению Ж. Лекуэнта де Лаво, аббат «умер от последствий заразной болезни, которую он подхватил в госпиталях, принося духовное утешение больным». Похоже, что действительность была еще драматичнее. Очевидно, ближе всего к реальности был рассказ аббата Перрена, упоминавшего нападение казаков, будто бы и ставшее причиной смерти священника. Это подтверждала точная запись в регистрационной книге прихода Сен-Луи-де-Франсэ, но она, почему-то, отсутствовала в брошюре, изданной в 1891 году аббатом Вивьеном. «Из страха перед безжалостной тогда цензурой или же просто из опасения допустить неточность?» – спрашивал себя отец Либерсье в 1912 году213. Изъятые двенадцать строчек мы нашли, вот они: «Бацилла подозрительности и гнева является неизбежной спутницей страданий, перенесенных во время иностранной оккупации, вооружая слепой суровостью полицейских, повсюду видевших угрозы и опасности; они продолжали силой разгонять всё, что хоть отдаленно имело вид подрывного сборища или просто казалось подозрительным. Во время совершенно невинной прогулки, когда он даже в мыслях не имел ничего, что могло бы встревожить полицию, месье Сюррюг получил удар кнутом от казака, который, не зная ни разума, ни меры, полагая, что, раздавая жестокие удары, поддерживает порядок, нанес его мирному и достопочтенному старику. Достойный пастырь, испытывая унижение и боль, с трудом вернулся к себе домой, лег в постель и больше не встал с нее». Похоже, именно таким был печальный конец священника, героя 1812 года. Совершенно обессиленный, он получил последнее причастие из рук аббата Антуана де Малерба, французского священника, много лет жившего в Москве. Этот последний, сильно встревоженный будущим, писал шевалье де Берну: «Кто теперь приедет сюда заменить того, кого мы потеряли? Здесь нужен человек, обладающий весом, человек, пользующийся общественным доверием: таковым мог бы стать аббат Николль. Он любит творить добро, но он также востребован в Санкт-Петербурге»214. Конечно, аббат Николль – человек очень активный и хорошо известный в России. Основав после Французской революции в Санкт-Петербурге пансион, пользовавшийся очень большим успехом, этот священник, несмотря на проблемы со здоровьем, не оставил труды на ниве образования. В частности, он участвовал в организации образовательных учреждений в Одессе. В Москве он имел крепкие связи, был дружен с семьей Голицыных. Естественно, что аббат Малерб подумал о кандидатуре этого преданного и энергичного человека на должность главы московского католического прихода. Но аббат Николль отказался. Он хотел завершить свою карьеру во Франции. Вернувшись на родину в 1817 году, он умер там в 1835-м, прожив богатую, насыщенную событиями жизнь. Аббату де Малербу оставалось лишь принять этот отказ и, в конце концов, согласиться помочь аббату Перрену нести тяжкий груз наследства аббата Сюррюга. Первой их задачей, и задачей нелегкой, стало оказание помощи пострадавшим от пожара 1812 года. Среди них был и А. Домерг, вернувшийся в город в октябре 1814 года.