Бывших не бывает - Евгений Сергеевич Красницкий

– Да, друнгарий!

«Гамо́то ко́лосу, гамо! Ты верен себе, Георгий!»

– Тебе придётся смирить ратнинских катафрактов и повести их за собой, а для того нужно быть наездником, – Илларион похлопал своего мерина по шее. – Мы гораздо больше говорим другим без слов, и если ты сможешь управиться с жеребцом, это даст тебе уважения больше, чем сотня проповедей. Конечно, у тебя честная рана, с которой верхом не покрасуешься, но у их сотника такая же! Так что придётся.

– Да я уже понял!

– Вот и хорошо, – кивнул отставной друнгарий. – Тебе ещё многому предстоит научиться. Вот сейчас и начнём – кем ты собираешься предстать перед Варварой?

«Вопросец! И правду сказать нельзя, и не сказать нельзя…»

– Собственно, собой, – усмехнулся отец Меркурий, – хилиархом пехоты базилевса.

– Это хорошо, – кивнул Илларион. – А точнее?

– Да куда уж точнее, – отставной хилиарх вновь усмехнулся. – Я зад империи, предназначенный получать пинки. Вот только я был бы не прочь раздавать пинки многим, а получать от одного. Ну от двоих…

– Хм, – Илларион на минуту задумался, – я это оценил. И она тоже оценит… И ещё – я в тебе не ошибся. Закваска у нас с тобой одна – ты её только что выразил точнее любых философов. Орден будет раздавать пинки империи время от времени, а вот получать предназначенные ей ежедневно! А что с самой Варварой?

– Я воспользуюсь твоим советом – вспомню ту девочку в слишком тяжёлом для неё парчовом платье, которая изо всех сил не показывала виду, как ей тяжело. Клянусь Богом, тогда мы все любили её!

– Даже так?

– Да, Георгий, так, – грустно усмехнулся отец Меркурий. – Этого уже тебе не понять – ты аристо, и с детства видел порфирородных вблизи. А для нас эта девочка была символом… В ней тогда слились наши дочери, младшие сестрёнки, подружки…

– Вот как? – Илларион задумался. – Я не думал над этим. Ты прав, я патрикий и привык к ним с детства. Но и у меня был такой символ, когда я уходил на войну…

– У всех, друнгарий, у всех, – отец Меркурий посмотрел в глаза собеседнику. – Умирать страшно, и хочется знать за что, а империя – это слишком общее понятие. Хочется чего-то одновременно и более приземлённого, и возвышенного…

– А мы стали сентиментальными в монастыре, старина, – невесело улыбнулся Илларион, – и полюбили философствовать. Стареем?

– Скорее умнеем, Георгий…

– А раз мы такие умные, то не стоит нам забывать, что дело предстоит иметь с матёрой самкой хорька, которая выросла в Палатии, и мы для неё опарыши, копошащиеся где-то там, внизу. В дерьме, – Илларион поморщился. – И для неё нет разницы между мной и тобой.

– Я знаю, друнгарий.

– Хорошо! Ты решил правильно – будь собой. А я тебе помогу в случае чего. Ирину я знаю давно.

«Гамо́то Христо́су! Он проговорился! То, что сейчас они с Ириной-Варварой любовники – и так понятно, но, похоже, их связь тянется из дома. Значит, маленькая девочка вспомнит меня, даже если не видела? Ну тогда тебя она помнит хорошо – как товарища по «скачкам»! Не думал я, что Георгий запустил своего змея так глубоко в Палатий!»

Довольно скоро монахи добрались до Свято-Варваринского женского монастыря. Однако, попасть внутрь просто так не получилось – старая грымза, приставленная к воротам вместо Цербера, обвинила иеромонахов ни много ни мало как в отсутствии «должного почтения к святой обители и матушке-настоятельнице». Похоже, карга сослепу просто не разобрала, кто находится перед ней. Делать нечего, Илларион с Меркурием спешились, и епископский секретарь, прошипев сквозь зубы что-то очень похожее на «малакизмени палио пута́на»[48], пошёл к калитке на переговоры, а отец Меркурий остался держать лошадей и размышлять.

«Хм, Свято-Варваринский монастырь и настоятельница тоже Варвара – занятно… У порфирородных свои понятия о смирении. Судя по поведению этой отставной порни[49] Порфирородная Ирина не собирается следовать своей святой покровительнице и «закутаться в стыд, словно в одежду»[50]: «Нет должного почтения к матушке-настоятельнице». Занятно, занятно… Похоже, для начала надо будет вообще не заметить, что она монахиня. Да, так и сделаю».

Наконец старуха в воротах узнала Иллариона и, униженно кланяясь и рассыпаясь в извинениях, пропустила монахов внутрь. К удивлению отца Меркурия, они оказались не единственными мужами на монастырском подворье – во дворе деятельно копошились около дюжины трудников, один из которых и принял у иеромонахов коней.

После долгого блуждания по каким-то переходам в сопровождении молеподобной монахини Илларион и Меркурий добрались до покоев настоятельницы. Провожатая впустила иеромонахов внутрь богато, но вместе с тем неброско обставленной горницы. Чувствовалось, что хозяева, а точнее, хозяйка не старается произвести впечатление на каждого встречного-поперечного гостя, а только на того, кто способен понять и оценить.

«Ведь тебе не впервой тут ходить, а, Георгий? Ты даже под ноги не смотрел. И обстановка не в диковинку – стоишь не озираешься. Интересно, куда нас привели? Похоже, что в приёмную. Какая, однако, интересная обстановка – даже курульные[51] кресла есть. Интересно, для кого? И почему комната освещена так странно – один угол почти совсем тёмный? А, вспомнил – она же болела. Бьюсь об заклад – в этом углу она и будет сидеть! А появится вон из той двери – там тоже сумрак. Только оклады икон в свете лампады поблёскивают.

А теперь, Макарий, срочно вспоминай, что все женщины красивы! Если ты хоть на миг усомнишься, что Порфирородная прекраснее Елены Троянской… И умна, зараза – мы на виду, она в тени!»

Дверь с почти неслышным скрипом отворилась, и в горницу вступила стройная женщина в чёрном монашеском одеянии. Лица в сумраке было не рассмотреть – только глаза блестели.

– Приветствую вас, братья мои во Христе, – приятный голос, подобно ладану, обволок помещение.

«Ну сейчас я вас удивлю, голубки!»

– Приветствую Порфирородную! – громыхнул отставной хилиарх, принимая предписанную уставом позу «воина, твёрдо обладающего полем»: ноги на ширине плеч, грудь вперёд, взгляд перед собой. Одновременно с этим возгласом старый солдат бухнул себя кулаком в грудь напротив сердца, а потом выбросил правую руку вперёд в освящённом веками римском воинском приветствии. Краем глаза отец Меркурий сумел заметить, что Илларион машинально повторил его жест.

Глаза Порфирородной Ирины вспыхнули в темноте. Пальцы рук, которые она держала сложенными перед грудью, ощутимо хрустнули.

– Не пристало нам, брат мой, вспоминать о суетном мирском блеске, – Варвара-Ирина даже выступила на шаг из полосы полумрака.

«Чёрт возьми! Потрепала её жизнь, но она… она прекрасна! Это не свежесть юной прелестницы – это кровь!