Русский Египет - Владимир Беляков

— На греческом православном кладбище, в Шетби. Хотите съездить туда?

— Конечно!

Шетби — целый комплекс кладбищ разных христианских конфессий недалеко от центра города. На нескольких из них я уже бывал. На английском военном кладбище увидел двенадцать русских могил, все 1920 года. Наверное, там похоронены обитатели лагеря в Сиди Бишре. Еще несколько могил, уже гражданских, нашел на двух греческих кладбищах. Но на том, куда привезла меня мадам Монти, бывать не приходилось.

В левом углу кладбища сооружен склеп. Над ним — часовня. Дальняя ее стена занята тремя белыми мраморными досками. На них выбиты более ста имен. Здесь и Василий Голенищев-Кутузов — отец Долли, и Дмитрий Фламбуриани, автор книжки о русских эмигрантах в Египте, и мадам Петухова… «На чужбине усопшим — вечная память» — гласит надпись на часовне.

— В склепе хоронили тех, чья семья не могла себе позволить сделать им отдельную могилу, — поясняет Татьяна Николаевна.

Мы идем дальше по кладбищу.

— А вот здесь лежат люди побогаче, — говорит она, показывая на надгробья с русскими именами. — Смотрите, их не так уж и много, человек двадцать.

Все точно так, как на греческом православном кладбище в Старом Каире. Там тоже есть «русский склеп», где похоронены около 170 наших соотечественников, часовня над ним, да еще десятка три отдельных могил.

— Вот и папа с мамой.

Мы останавливаемся возле могилы супругов Сериковых.

— Эх, надо было цветов принести! — с сожалением в голосе бросаю я, сетуя в душе на свою недогадливость.

Татьяна Николаевна резко оборачивается.

— Нет, я никогда не привожу на кладбище цветы, — отвечает она, и в голосе ее мне чудится какой-то жесткий оттенок. — Не надо обрекать на преждевременную гибель хотя бы растения.

На пути к выходу мы снова минуем часовню-склеп.

— Смотрите, — восклицает вдруг мадам Монти, — я только что заметила: ведь часовня покрашена! И могилы все расчищены! Кто тут наводил порядок? — спрашивает она уже по-арабски подошедшего хранителя кладбища.

— Да кто-то из советских приезжал! — отвечает он.

— Из советских! — повторяет Татьяна Николаевна, и голос ее теплеет. — Ну, слава богу, вспомнили…

Мы выходим из ворот кладбища.

— Знаете, о чем я очень жалею? — спрашивает меня в машине мадам Монти и сама же отвечает: — Что мои родители чуть-чуть не дожили до сегодняшних дней. Вот бы они порадовались тому, что нас, русских эмигрантов, на родине вновь считают своими…

Я высаживаю Татьяну Николаевну возле конторы ее мужа. Уроженку Египта с итальянским паспортом и русской душой.

Глава 17 Из Каира — с любовью

Детом 1991 года, приехав в Москву в очередной отпуск, я зашел в Советский фонд культуры, к заместителю председателя правления Борису Владимировичу Егорову. Познакомились мы с ним примерно за год до этого, в Египте. Егоров и его жена, художница Наталья Маркова, совершали вместе с большой группой советских деятелей культуры и искусства «круиз мира» на теплоходе по Средиземному морю. Три дня стоял теплоход в Александрии. Случилось так, что за несколько дней до начала круиза в «Правде» был опубликован мой материал об иконах Билибина. Они-то и интересовали Бориса Владимировича в первую очередь. Я привез супругов в Каир, в греческую госпитальную церковь в квартале Аббасия. Гости восхитились творениями мастера. Затем Егоров провел предварительные переговоры с владельцами икон, правлением греческой общины Каира, насчет возможности выкупить их или каким-то другим образом сделать достоянием советского народа. Дальнейшие контакты с греками Советский фонд культуры поручил вести от его имени мне, так что сейчас предстояло рассказать Егорову о ходе довольно сложных переговоров и обсудить с ним, что делать дальше.

После обстоятельной беседы Борис Владимирович спросил:

— А вы никогда не бывали в нашем архиве? — и, загадочно улыбнувшись, добавил: — Там вы сможете найти для себя любопытные вещи!

В старинном особняке на Гоголевском бульваре, где разместилось правление Советского фонда культуры, я вообще был впервые, а об архиве даже не подозревал. Егоров повел меня на третий этаж, в небольшую комнату, заставленную стеллажами с книгами и журналами. Представил заведующему архивом, Виктору Владимировичу Леонидову, а потом попросил его достать для меня из сейфа одну коробочку…

Когда я читал надпись на крышке картонной коробки, то испытывал, вероятно, такое же чувство, какое испытывает охотничья собака, которая, давно потеряв след, вдруг сталкивается нос к носу с желанным зверем. «Советскому фонду культуры в подарок от Л. Е. Чириковой. Послан в 1991 году. Письма художника И. Я. Билибина к Л. Е. Чириковой с 1920 года по 1923 год. Египет, Каир».

— Значит, Чирикова еще жива? — стараясь подавить волнение, спросил я Леонидова.

— Да, — ответил он, — и живет в Соединенных Штатах, во Флориде. Возраста, как вы сами понимаете, весьма преклонного.

В тот день у меня не было возможности сразу же засесть за разбор писем великого художника. Но я сделал это так скоро, как только смог, отодвинув на «потом» другие дела. Написанные то чернилами, а то и просто карандашом, слегка пожелтевшие от времени, очень обстоятельные, эти послания содержали массу интересного. Размышления о любви и искусстве, рассказ о своей жизни и работе в Каире, о русской колонии в Египте, о путешествиях по этой стране… Тщательно изучив письма и сделав оттуда немало выписок, я задумался: как же построить из них главу? Может, поместить рядом выдержки на одну и ту же тему? Поразмыслив, решил: нет, лучше цитировать письма в хронологическом порядке, так, как они и были в свое время написаны. Это будет и естественнее, и интереснее. Но, прежде чем предложить выдержки из писем читателю, хотел бы сказать несколько слов об их предыстории.

Людмила Евгеньевна Чирикова — дочь друга Билибина, известного в свое время русского писателя Евгения Николаевича Чирикова (1864–1932). Иван Яковлевич знал ее еще в Петербурге девочкой. Судьба вновь свела Билибина и Чирикову после революции 1917 года в крымском поселке Батилиман. Там Людмила Евгеньевна брала у Ивана Яковлевича уроки живописи. Симпатичная, способная, неленивая девушка пленила одинокого, разведенного маэстро, которому уже перевалило за сорок. Но объясниться с ней он решился не сразу, да к тому же письмом. Уехав в октябре 1918 года на выставку в Ялту, где демонстрировались и его картины, и работы его ученицы, Билибин писал оттуда Чириковой в Батилиман: «Из ложного стыда перед всякими возможностями я уже долго боялся сказать Вам это слово из пяти букв, слово с двумя буквами «ю», милое, волнующее слово… Если б Вы знали, какое я переживаю хорошее время! Не выставка (это вздор), а нечто совершенно иное превратило все мои нервы в струны какого-то инструмента, и на душе у меня сплошная музыка. Возраста нет. Я молод, как мальчишка…