Пламенная роза Тюдоров - Бренди Пурди

Эми Робсарт Дадли Лондон, август 1553 – октябрь 1554 года

Мне потребовалась вся моя смелость, чтобы снова отправиться в Лондон, но я должна была увидеться с мужем и убедиться, что с ним не случилось самого страшного. Я вцепилась в руку Пирто, спрятавшись за пологом нашего портшеза и пытаясь укрыться от зловещего запаха смерти и гниющей плоти. Нянюшка прижимала к моему носу флакончик с ароматизированной водой с запахом апельсина и гвоздики и уговаривала меня: «Дыши, милая, дыши глубже, закрой глаза и не думай о том, что творится снаружи». Но я не могла не думать. Мертвые тела казненных предателей висели, как гнилые фрукты на ветках, на каждом углу. Я была в ужасе, их полуразложившиеся, призрачные лица долго еще преследовали меня в ночных кошмарах. Я задыхалась в этом городе, дома здесь теснились на узеньких улочках, закрывая от жителей солнце, а ступать по грязной каменной мостовой и вовсе было страшно, потому что здешние домохозяйки выливали содержимое своих ночных горшков прямо из окон на улицу, удосуживаясь, правда, предупреждать об опасности, но не давая при этом никакой возможности скрыться от изливающейся с небес зловонной массы.

Когда я выбралась из портшеза, с трудом удерживая равновесие, так как была в башмаках на высокой деревянной подошве, которые предусмотрительно обула, чтобы не испачкаться в уличной грязи, маленькие дети в жутких лохмотьях тут же стали тянуть свои маленькие ручонки к большой корзине, которую я прижимала к груди, и дергать меня за юбки, выпрашивая милостыню. Пирто пришлось едва ли не палкой отгонять их от меня, чтобы мы могли продолжить свой путь. Но я не могла остаться безучастной к этим обездоленным, а потому вынула кошель и протянула им горсть монет.

– Бросайте, миледи, бросайте деньги! – крикнула нянюшка, когда ребятня с криками и воплями окружила меня, подпрыгивая и становясь на цыпочки, пытаясь дотянуться до моей ладони и выхватить денежку.

Я решила последовать совету Пирто и бросила монеты на землю. Дети тут же забыли о своей благодетельнице и стали рыться в грязи в поисках денег.

Когда я увидела Тауэр, у меня перехватило дыхание. Это было невероятно жуткое место: снаружи – мрачно-серое, а изнутри – залитое кровью. Даже стоя на улице, я ощущала немыслимые страдания, пропитавшие стены этой тюрьмы, и мне не хотелось, никак не хотелось входить туда. Я почувствовала, как платье под мышками и на спине пропитывается потом, и мне стало ужасно стыдно, когда я подумала о том, что прачка увидит эти свидетельства моей трусости. В конце концов, я ведь не была узницей Тауэра – мне разрешено было приходить и уходить в любое время, потому как королева Мария издала соответствующий указ, дозволяющий мне и жене Амброуза посещать наших мужей, когда на то будет наша воля. Мне не приходилось каждый день смотреть из окна на эшафот, напоминание о том, что этот день может стать для меня последним. Но такова была участь Роберта, и днем и ночью переживавшего этот кошмар, снова и снова. Я как законная его супруга обязана была навестить его. Я должна была собрать в кулак всю свою волю – ради него! – и оставить страх за пределами этих стен.

Я заставила себя глубоко вздохнуть, напомнив себе о том, что я – взрослая женщина, а не ребенок, мне уже двадцать один год. «Ты можешь!» – сказала я себе, не вполне уверенная, что так оно и есть, расправила плечи, прижала покрепче к себе корзинку с гостинцами и вошла в ворота этого ада, хранилища людских несчастий. «Пожалуйста, Господи, – мысленно взмолилась я, – не дай мне опять подвести Роберта, не допусти, чтобы я снова его разочаровала!»

К моему безмерному облегчению, его держали не в подземелье и даже не в кандалах и не подвергали бесчисленным пыткам, которые мне снились. Он делил со своими братьями просторную камеру, которая была обставлена не без роскоши. У них были книги, колоды карт, доска для игры в шахматы, лютня, несколько вирджиналов с клавишами из слоновой кости и даже пара теннисных ракеток. Кормили их неплохо – на столе лежала огромная головка сыра и стояла миска с яблоками. Как я позднее узнала, яблоки предназначались для дикобразов – братьям разрешалось посещать тауэрский зверинец, а Роберт обожал дикобразов, потому и подкармливал их всякими фруктами. Широкие кровати с пологами, на которых братья Дадли спали по двое, были застелены бархатными покрывалами, под ними скрывались вполне приличные матрасы и подушки, ничуть не походившие на те набитые соломой и кишащие блохами тюфяки, которые представали перед моим внутренним взором, когда я думала о темнице. В камере даже жила пятнистая гончая по имени Хьюго, которая лежала у камина и лениво помахивала хвостом. К ним приставили мастера Тамуорта, верного камердинера Роберта. Кроме того, они явно не испытывали недостатка в одежде, судя по выглядывающим из приоткрытых сундуков небрежно уложенным туда нарядам. Хотя я никак не могла взять в толк, зачем заключенному Тауэра мог понадобиться, скажем, узорчатый бордовый атласный камзол или бархатный наряд цвета молодого вина. На спинках кресел, стоявших у камина, висели отороченные мехом бархатные ночные рубашки ярких цветов и домашние туфли с золотой вышивкой, самоцветами и кисточками.

Братья Дадли посвятили все свое свободное время вырезанию семейного герба и своих имен на каменной стене, чтобы оставить в камере что-то на память о своем пребывании в Тауэре. Когда я появилась на пороге, они, в одних рубашках и бриджах, трудились не покладая рук, со всем старанием, присущим всем, кто не привык к подобной работе и хотел все сделать как следует. Амброуз и Джон изображали медведя с посохом в лапах, Роберт вырезал для него изящное обрамление, украшенное желудями и дубовыми листьями, а Гилфорд плел для себя венок из левкоев. Он уже написал на стене «ДЖЕЙН» – «имя той, кто виновна во всем случившемся с нами», рассказывал мне он, а Джон и Амброуз тем временем набросились на мою корзину, словно оголодавшие дети. Они раскидывали вокруг себя принесенные мною теплые шерстяные чулки, перчатки, простыни и тщательно закупоренные пузырьки с лекарствами, пытаясь поскорее добраться до главного – сладких вафель, засахаренных орешков и фруктов, пряностей, выпечки с кремом, фруктовых леденцов и пирогов. Чтобы показать свое доброе отношение к Гилфорду, я даже принесла специально для него сладкий инжир, искренне надеясь, что он не швырнет ягоды мне в лицо. К моему облегчению, он, бросив в рот одну фигу, задумчиво пожевал ее и проглотил, признав мой подарок «довольно сносным».

– Видите, мадам, ваш муж заделался каменщиком, – с радостной улыбкой сообщил мне Роберт, показывая свою работу. Надо сказать, резьба давалась ему так же легко, как и все, за что он брался.

Не успел он закончить эту фразу, как я уже бросилась в его объятия, вцепившись в него так крепко, будто пыталась спасти свою жизнь.

– Роберт, любимый мой Роберт! – повторяла я снова и снова до тех пор, пока он не отстранился, сказав, что ему надоело слушать одно и то же.

– Обделил Господь разумом женушку Роберта! – расхохотался Гилфорд.

Не успела я опомниться, как Роберт, невзирая на то что в комнате мы были не одни, сгреб меня в охапку и потащил к одной из кроватей.

– Роберт! – возмутилась я. – Твои братья здесь, они все видят!